Александр Дюма - Все приключения мушкетеров

– Войдите, любезный Джон, – сказал лорд Винтер, – войдите и заприте дверь.

Офицер вошел.

– Посмотрите на эту женщину, – сказал барон: – она молода, прекрасна, обладает всею прелестью соблазна, и между тем это чудовище, которое в 25 лет совершило уже столько преступлений, сколько вы не насчитаете в год в архивах наших судов; голос ее располагает в ее пользу, красота ее служит приманкой жертвам, она будет стараться соблазнить вас, может быть, даже убить. Я извлек вас из нищеты, Фельтон; я сделал вас поручиком, я однажды спас вашу жизнь, вы помните в каком случае; я для вас не только покровитель, я ваш друг; не только благодетель, но и отец; женщина эта возвратилась в Англию для того, чтоб убить меня; я держу в руках эту змею; я призываю вас и говорю вам: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое, оберегай меня и особенно берегись сам этой женщины, поклянись жизнью сохранить ее для наказания, ею заслуженного. Джон Фельтон, я верю твоему слову; Джон Фельтон, я верю твоей честности.

– Милорд, сказал офицер, придавая ясному взгляду своему как можно больше ненависти; – милорд, клянусь вам, что желание ваше будет исполнено.

Миледи перенесла этот взгляд как беззащитная жертва: невозможно вообразить себе более покорного и нежного выражения, как то, которое отражалось в эту минуту на лице ее. Так что сам лорд Винтер не узнавал в ней тигрицы, с которою за минуту тому назад он приготовлялся вступить в бой.

– Она не должна выходить из этой комнаты; понимаете, Джон, – продолжал барон; – она не должна иметь ни с кем переписки, не должна говорить ни с кем кроме вас, если вам угодно будет сделать ей честь говорить с ней.

– Я поклялся, милорд, этого достаточно.

– Теперь, миледи, постарайтесь примириться с Богом, потому что вы осуждены людьми.

Миледи опустила голову, как будто уничтоженная этим приговором. Лорд Винтер вышел, сделав знак Фельтону, который пошел за ним и запер дверь.

– Минуту спустя раздались в коридоре тяжелые шаги матроса, бывшего на страже, с топором за поясом и ружьем в руке.

Миледи несколько минут оставалась в том же положении, потому что она думала, что за ней наблюдают в замочную скважину; потом медленно подняла голову; лицо ее опять приняло страшное выражение угрозы и неустрашимости, она побежала подслушать у двери, взглянула в окно, наконец, погрузившись опять в широкое кресло, задумалась.

Между тем кардинал ожидал хороших вестей из Англии, но никаких вестей не было, кроме неприятных и грозных.

Хотя ла Рошель была обложена, и хотя успех казался несомненным благодаря принятым предосторожностям и в особенности плотине, не пропускавшей в осажденный город ни одной лодки; но блокада могла продолжаться еще долгое время к великому стыду для армии короля и к великому затруднению кардинала. Правда, ему уже не нужно было ссорить Людовика с Анною Австрийской, потому что это уже было сделано, но нужно было помирить Бассомгхиера с герцогом Ангулемским.

Что касается до брата короля, то он, начав осаду, предоставил кардиналу заботу окончить ее.

Жители города, несмотря на невероятное упорство мера, хотели сдаться и составили заговор; мер велел повесить заговорщиков. Эта казнь успокоила буйные головы, решившиеся тогда дать уморить себя голодом. Эта смерть казалась им все-таки не такою быстрою и верною как смерть на виселице.

Осаждающие по временам перехватывали курьеров, отправляемых рошельцами к Бокингему и шпионов, посылаемых к ним Бокингемом. В том и другом случае суд был короток. Кардинал решал его одним словом: повесить! Короля приглашали посмотреть на казнь. Он являлся изнуренный, занимал лучшее место, чтобы видеть операцию во всей подробности: это его немного развлекало и заставляло терпеливо переносить осаду. Но не мешало ему очень скучать и думать беспрестанно о возвращении в Париж, так что если бы не попадались курьеры и шпионы, то кардинал, несмотря на свою изобретательность, был бы в большом затруднении.

Время шло, ла Рошель не сдавалась; последний пойманный шпион был с письмом. Бокингему писали, что город доведен до последней крайности, но вместо того, чтобы прибавить: «Если вы не подадите помощи раньше 15 дней, то мы сдадимся». Письмо оканчивалось так: «если вы подадите нам помощи раньше 15 дней, то мы все умрем с голоду».

Итак, ла Рошель надеялась только на Бокингема. Очевидно было, что если жители города получат верное известие, что им нельзя уже рассчитывать на Бокингема, то храбрость их пропадет вместе с надеждой на него.

Итак, кардинал с великим нетерпением ожидал из Англии уведомления о том, что Бокингем не придет на помощь ла Рошели.

В королевском совете часто рассуждали о том, не взять ли город силой, но совет не соглашался на это: во-первых, потому что ла Рошель казалась неприступною: притом кардинал все-таки понимал, что разрешить приступ, в котором французы должны были бы проливать кровь французов, значило бы отстать от века, а кардинал был тогда, что называют в наше время, человек прогресса. В самом деле, разграбление ла Рошели и убийство 4– тысяч гугенотов, которые ни за что бы не сдались, слишком походило бы в 1628 году на Варфоломеевскую ночь 1572 года, и притом такое крайнее средство, которое впрочем, вовсе не противно было королю, как ревностному католику, всегда опровергалось следующим доводом осаждающих генералов: ла Рошель невозможно взять иначе как голодом.

Кардинал не мог не бояться своей страшной посланницы, потому что он очень понимал эту женщину, то извивавшуюся как змей, то опасную как львица, не изменила ли она ему? не умерла ли она? Во всяком случае, он знал очень хорошо, что действовала ли она за него или против него, но что она не останется в бездействии, разве в случае особенно важных препятствий; что же могло помешать ей? Этого он никак не мог понять.

Впрочем, он имел причины рассчитывать на миледи: он знал в прошедшем этой женщины страшные тайны, которые могли быть прикрыты только его красною мантией, и чувствовал, что по какой бы то ни было причине эта женщина ему предана, потому что только в нем она могла найти защиту против угрожавших ей опасностей.

Итак, он решился продолжать войну и ожидать посторонней помощи только как счастливого случая. Он велел продолжать постройку знаменитой плотины, долженствовавшей произвести голод в ла Рошели; а между тем бросив взгляд на несчастный город, заключавший в себе столько величайших бедствий и столько геройских добродетелей, он припомнил правило своего политического предшественника, Людовика XI: «посевай раздоры, чтоб удобнее управлять».

Генрих IV, осаждая Париж, велел бросать через стены хлеба и других съестных припасов, кардинал велел бросать записочки, в которых представлял рошельцам, как несправедливо, эгоистически и варварски поступали их начальники; писал, что у их начальников было много хлеба, но что они не раздавали его; что они приняли за правило, что неважная вещь, если женщины, дети и старики умрут, только бы люди, обязанные защищать стены, были сыты и здоровы. Правило это, хотя не было вообще принято, но действительно применялось по необходимости; записочки кардинала поколебали его. Они напомнили осажденным, что умирающие дети, женщины и старики были их сыновья, жены и отцы; что было бы справедливее терпеть всем одинаково в общем горе, чтобы при одинаковых условиях все мнения могли быть единогласными.