Иван Дроздов - Дубинушка

Ночью часу в пятом, когда рыбаки расположились тесным кружком у расстеленной на траве скатерти, кто-то крикнул: «В станице пожар! Дом горит!..».

Татьяна, разливавшая по мискам уху, отставила в сторонку ковш, вышла на открытое место, устремила взгляд на северную сторону станицы, на пламя, вздымавшее к небу снопы искр и освещавшее крыши домов, кроны деревьев и колокольню церкви, которая, как ей казалось, раскачивалась в отблесках пламени и то скрывалась в ночной темени, то выплывала вновь, словно мачта плывущего по небу корабля. «Женькин дом! — метнулось в голову. — Он горит! Или ферма Дениса. А может, дом Марии?..»

Побежала к автобусу, разбудила Евгения. Сказала:

— Ты только не волнуйся. У тебя давление.

— О чём ты? Понять не могу.

— Там, в станице… Дом горит!

Ничего не сказал Евгений; сердце забилось, дыхание стало трудным. Вылез из кузова, увидел пламя. Оно поднималось в «сибирях» — северной стороне, там, где его курень. Почти был уверен: его дом горит, и не просто горит, а пылает, точно его облили бензином или обсыпали порохом. Знает он, почему горит и кто поджёг. Турки поджигателя подослали, а то, может, и сами запалили. Вспомнил, как с месяц или два назад к нему они заходили, предлагали передвинуть дом вниз к Дону метров на триста, большие деньги давали. Шомпол обмолвился:

— Хозяин хотел бы усадьбу расширить, забором обнести и сад рассадить.

— Какой хозяин?

Шомпол повёл головой, промолчал.

«Ясное дело, — думал сейчас Евгений. — Сад им нужен».

Сел за руль, медленно тронул. Быстро ехать не хотелось. Знал: дом уж не спасти, а смотреть, как он догорает…

— Жень, я тебе ещё таблетку дам.

Повернулся: Татьяна за перегородкой сидит.

— А ты чего?

— Как чего? С тобой буду. Мало ли что…

— Ничего со мной не станется. И дом не мой горит. Почему я должен думать, что мой. Ну, а если мой — так и что же? Я-то ещё справлюсь как-нибудь, а другой такого горя не вынесет.

Помолчал с минуту, а потом тише и хриплым голосом заключил:

— На всё воля Божья. Тут уж так: как Он решит, так и будет.

Выехав на поляну и всё больше убеждаясь в том, что это именно его дом, Евгений, не поворачиваясь к Татьяне, говорил:

— Я, видишь ли, Таня, в Бога всё больше верю. Без него-то и волос с нашей головы не падает. Ну, а если уж Он решил наказать, значит, на себя пеняй. Выходит, досадил Творцу, грешил много.

И ещё добавил:

— Ты ведь знаешь: грехов у меня…

— Нет у тебя никаких грехов! Угодный ты Богу человек! Тебя в станице все бабы любят, потому как ласковый ты и на помощь всегда придёшь, а если и сделаешь что, так денег не берёшь и водку не требуешь. Таких-то людей мало осталось. Переменился русский человек. Его новая власть будто бы перелицевала. Говорят, от Ленина и от Сталина порча на нас пошла. Ленин-то будто бы нерусский был и где-то написал или сказал: Россию не жалко, если понадобится, мы ради мировой революции готовы пожертвовать русским народом, а и Сталин, хотя нынче его и хвалят, тоже не лучше был; он людей-то то ли винтиками, то ли шурупами называл. Ну, а если шуруп, чего и жалеть его. Ну, а ты, слава Богу, человеком был, человеком и остался.

— А ты это откуда про Сталина и про Ленина знаешь?

— А я радио слушаю. Ночью по какой-то волне передавали.

— Спасибо, Татьяна. Говоришь так хорошо, а я ведь тебя вон как обидел. Ты, Таня, не ходи замуж за своего тракториста. Тебя я всегда любил. За меня и выходи. А?.. Пойдёшь?

— Выходит, пятая я у тебя буду. Не хочу с другими мужика делить.

— Другие не пристали к сердцу, детей им рожать надо, ну, а я что же — живой человек, к тому же и понимать вашего брата способен. Не оттолкнешь же бабу, если судьба её мужиком обделила. Нам бы впору многожёнство разрешить надо, как у наших станичных баптистов. Я однажды зашел к ним вечером, на двух мужиков четыре женщины. И всё у них общее. И на меня крючок закинули: иди, мол, к нам в секту. Говорят, закон у них такой: детей много рожать, чтобы, значит, народ русский не убывал, а множился. Вот ведь оно как: вроде бы секта и раскол в религию вносит, а про народ и они помнят. Противятся тем, кто русский люд извести задумал. Опять же и пьянство осуждают. У них этого нет, чтобы казаки пили, а что до баб, тут и помыслить нельзя.

— Ну, ты, конечно, своего не упустил. Знаю я этих баптистов, бабёнки там справные есть. Они затем и в секту подались, чтобы запаха мужицкого не забыть. Ты-то как с ними связь налаживаешь? Уж рассказал бы.

— И рассказывать нечего. Я за народ свой горой стою и, где можно, патриотизм сполна проявляю.

— Ну, то-то же. Вот эта твоя прыть меня и пугает. Да ладно уж: пойду я за тебя. На хуторе будем жить. Дом-то, кажись, твой горит. А только ты не больно убивайся. Нельзя тебе.

— Что нельзя?

— А стрессам поддаваться. Дом и всякая там утварь — дело наживное, а здоровьишко пошатнётся — тогда уж баптисткам не понадобишься.

Татьяна кончила курсы медсестёр, кое-что знала по медицине, но вот насчёт давления — ошиблась малость. Никакого давления у него сроду не было. А тут простыл немного, вот и голова заболела.

Евгений теперь и сам видел: его дом горит. Слева в отблесках пламени чернели два дерева. «Клёны! Мои клёны».

Вздохнул глубоко, сказал громко:

— Да, прощай мой домишко. А и ладно. Не больно-то много добра в нём. Старенький дом, на ладан дышал. Другой сладим. Получше и попросторнее. Жить-то теперь семьёй будем. Слышишь, Татьяна?.. Поезжай в город за Ксюшей. Семья у нас будет.

— Слышу, слышу, но только ты держись и больно-то не убивайся.

— А ты стихи такие знаешь: «Ничто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была».

Евгений подъехал к дому Марии, оставил у калитки машину, а сами они с Татьяной пошли к бушующему пламени. Из Задонья тянул не сильный, но упругий ветерок, он словно по заказу широко раздувал пламя. Дом был сухой и горел весело, рассыпая по сторонам искры. Чёрной подковой поодаль от огня стояли люди, и они прибывали: казаки, казачки, и ветхие старики и старушки, и даже дети. Никто ничего не делал — не было смысла; лица суровые, стоят молча. Кто-то увидел Евгения — отвернул голову. Сгоревший дом — страшное несчастье, слов для утешения не было. Кто-то из стоявших близко тихо проговорил: «Ироды петуха пустили. Наняли поджигателя, он и запалил. Денег у них немеряно». Другой ответил: «Дворец-то вроде не их, а для магната нефтяного ставили. Будто бы Шором зовут этого магната. Где-то за границей живёт, а в райцентр двух юристов прислал. Землю будут скупать. Видно, и наша, каслинская, им приглянулась. Ну, а дом Женькин на горе стоит и ко дворцу близко. Глаза мозолил».

Женька будто бы не слышал этих слов, отошёл в сторонку. Про себя так решил: «Ты, Евгений, думать много должен. Думать. Война твоя с этим комарьём только начинается. Без большого ума в этой войне не победишь. Теперь каждый человек от мала до велика бойцом обязан стать. И действовать надо тайно, и тактику, и стратегию каждый для себя сам должен разрабатывать. В нынешней войне нет рядовых солдат, а каждый и за солдата, и за полководца быть обязан».