Иван Дроздов - Дубинушка

Помолчали оба, а потом Мария, стоя у косяка двери, проговорила:

— Я теперь на тумбочке у кровати приёмник поставила, слушаю и утром, и вечером. Так вчера академик выступал, у него фамилия Добролюбов, но, скорее всего, Благонравов, так он напугал меня: сказал, что мы, русские люди, вымираем и нас с каждым годом меньше остаётся. Неужто правда это?

— К несчастью нашему, это так, но академик одного не учёл: судьбу народа не бесы колченогие решат, а процессом деторождения Бог правит. Смотрит он смотрит на нас, идиотов, да как сыпанёт нам деток миллион-другой, мы и снова на ноги встанем. Тут ещё посмотреть надо, что он за птица такая, этот академик? Может, он и нарочно нас, русаков, стращает.

Евгений сидел под иконой в белой рубашке с растрёпанными волосами. На Машу не смотрел, а про себя тихо заключил:

— Оно, конечно, случалось такое, что и целый народ погибал, но это в том разе, если он культуры высокой не набрал. А у нас-то… Весь мир нашей культурой пропитан; сойди мы со сцены — и все другие народы осиротеют, весь мир людской пошатнётся. Они ведь, народы, вроде как бы дети малые: не могут в одиночку против дьявола стоять. Он, дьявол, то СПИД на них нашлёт, то музыку попсовую. Вот сейчас бабку Пугачиху-Певзнер с Киркоровым на нас напустил. Прыгают они на экранах, и нас в омут заманивают. Ну, молодёжь толпами и бежит за ними. Она, молодёжь, глупая и всё яркое любит. И чтоб всё в жизни не как у людей было, а как-нибудь иначе. Если на экране кто орёт не по-человечьи, то и она повторять начинает. Её теперь пивом стали заманивать. А пиво — оно на желудок действует. Вроде кислоты серной: кишки разъедает.

Евгений замолчал, а Мария толкнула ногой дверь и вышла. Отец не на шутку её напугал. Разговоры о Пугачихе ей показались странными. Как бы он и совсем с ума не спрыгнул, думала она, направляясь домой.

«Скажу ему, откуда деньги. Нельзя же так мучить отца родного».

Маша отвязала Шарика, повела его в дом. Пёс у неё был небольшой, пушистый, и глаза его сверкали чёрными весёлыми огоньками. Он любил, когда хозяйка ночью заводила его в дом и указывала место в ногах у кровати. Шарик будто бы даже кивал головой, давая понять, что место своё знает и готов защищать хозяйку от любого врага. И Маша была с ним спокойна: Шарик далеко слышал подходившего к калитке дома и тихонько подавал голос. Мария с ним тотчас же засыпала и спала крепко до позднего утра. И если бы не доить Сильву, она спала бы и до обеда.

Ранним утром она почувствовала прикосновение к щеке чего-то тёплого и влажного. Проснулась. Шарик тянет к ней мордочку и лижет языком. И поскуливает. На своём собачьем языке он говорит, что на дворе у калитки кто-то ходит. Скоро она поняла, что ходит отец. Давно приметила, что отца и Дениса пёс встречает радостным, нежным скулежом, а для всех других жителей деревни у него другой голос, не такой приветливый.

Поднялась, сунула в валенки ноги, накинула на плечи старый, ещё бабушкин нагольный тулупчик, вышла из дома. У калитки стоял запорошенный снегом отец. Маша называла его то отцом, то дядей Женей. Видно, он давно ходил по деревне или где-то тут, поблизости от своего дома, и успел замёрзнуть, но домой не идёт.

— Ты уже проснулась? — сказал он обрадованно.

— Я-то бы и спала ещё, да Шарик разбудил.

Пёс подбежал к Евгению, крутился возле ног. Евгений достал из кармана кусочек булки, сунул в тёплую мордочку Шарика. Пёсик знал, что этот большой, добрый и пахнущий рыбой человек носит для него в кармане что-нибудь вкусненькое. Другой дядя — то был Денис — не всегда давал еду, но если уж давал, то мяса. Шарик за то никогда не облаивал этих двух соседей и бежал к ним со всех ног, заходясь безудержной собачьей радостью.

— Я к тебе зайду, обогреюсь. А?..

В горнице разделся и сел на табурет спиной к ещё не остывшей печке. Маша тулупчик не снимала, сидела за столом под иконой Скорбящей Божьей матери. Смотрела на Евгения с детским удивлением, не могла понять, чего это он бродит по деревне в такую рань.

— У тебя не было такого, чтоб в голову разные мысли лезли? Всё лезут и лезут и спать не дают.

— У меня?.. Вроде бы нет, не было. А с чего бы им ни с того, ни с сего в голову лезть?

— А вот бывает. Причин нет, а они лезут. Вернее так сказать: причины есть, они хоть и пустяковые, а всегда найдутся. Вспрыгнут в голову, и мнут, давят — тошно станет. Я однажды в поле на дороге кошелёк нашёл, в нём три рубля было. Хотел потратить деньги, но раздумал. По дворам ходил и не успокоился, пока не нашёл хозяина. А зачем мне три рубля, если совесть неспокойна. Я и сейчас вот… Случись так, если б, скажем, деньги мне подбросили, я бы думал и думал: тратить их или ждать, когда хозяин объявится и скажет, по какой такой причине он их мне подбросил. Самому, что ли, не нужны?..

— Да кто же это деньги другим подбрасывает? Что это вы говорите…

Хотела назвать его «папа», но не смогла.

Маша хотела успокоить Евгения, но только масла в огонь подлила; он откинул назад голову, безумно смотрел в потолок. И тихо, отрешённо проговорил:

— И я так думаю: кому это взбредёт в голову свои кровные денежки чужому человеку подбрасывать. Ну, был бы родной, близкий… А таких-то у меня, кроме тебя, в целом свете нет. Я для всех чужой.

И, поднявшись и одеваясь, уставился на Марию, трагическим тоном проговорил:

— Один я во всём свете человек и для всех чужой, ненужный. Вот в чём штука, Мария, чужой, ненужный!

Махнул рукой и с силой толкнул дверь. Мария вслед ему крикнула:

— Отец, постойте!

Евгений вернулся. Смотрел на неё, а она смотрела на него.

— Ну, чего тебе?

— Простите меня, дядь Жень. Это я вам доллары подбросила.

— Ты?

— Да, я. И Денису — тоже в форточку кинула.

— Да зачем же подбрасывать? Отдала бы уж, по-людски… если они у тебя завелись. А, кстати, откуда у тебя так много денег?

— Азики со мной рассчитались. Заработала я.

— Азики?.. Ну, если азики.

Присел к столу. Почесал затылок.

— Уж очень много… Сказать кому — не поверят.

— А зачем же говорить? Вы их тратьте, а откуда они — кому какое дело?

— Э, нет! Приедет следователь и за шкирку возьмёт: что да откуда? Мне ведь за починку крыльца таких денег не дадут. Так-то, девка.

Подумал Евгений, потом спросил:

— А тот азик, в случае чего — может подтвердить, если надо будет?

— Да нет, дядь Жень, азики, они народ летучий: сегодня он есть, а завтра — к себе в Баку уехал. А то и дальше — в Турцию. Спрашивать некого будет.

Долго ещё сидел Евгений, думал. Потом поднялся:

— Ну, ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Будем жить-поживать, да добра наживать.

У порога постоял. Не оборачиваясь, проговорил:

— Азик такие деньги из рук не выпустит, ну да ладно: что сделано, то сделано. Об одном тебя попрошу: молчи ты об этих долларах, как рыба.