Мишель Зевако - Двор чудес

Герцогиня д’Этамп не знала этого и думала, что лжет. Ее ложь оказалась правдой: бывают в жизни такие обороты.

Итак, ее карета чуть не сбила Маржантину. А Маржантина, как мы видели, тронулась в дорогу пешком.

Она даже не подумала, что на деньги, оставленные «прекрасной дамой», можно нанять повозку. Для нее — для этого рассудка, в котором отражались только некие смутные образы, существовал лишь один способ попасть от места до места: идти да идти, покуда хватает сил.

Как мы сказали, первый ее переход продолжался пять часов. Мучима желанием идти все дальше, Маржантина прошла деревню и хотела продолжить путь. Но она уперлась в темноту, как в стену.

Тогда она повернула назад, вошла в трактир и показала золотую монету. Трактирщик засуетился, накрыл стол, подал обед, как для полудюжины дворян. Золотую монету он получил, но Маржантина съела только кусок хлеба и выпила стакан воды, а на пироги и пулярок, поставленных перед ней служанкой, даже не взглянула.

— Куда же вы направляетесь? — спросил трактирщик.

— Как куда? Вот вопрос! Дочку искать, куда же еще?

Все вокруг переглянулись и покачали головами. Люди быстро поняли, кто эта путница с блуждающим взглядом, со странными телодвижениями: сумасшедшая.

Только благодаря этому алчный трактирщик и не обобрал Маржантину до нитки: тогда сумасшедших боялись, как особых людей, находящихся в сношениях с духами — ангелами или бесами, только существами потусторонними. С такими лучше не ссориться.

На рассвете Маржантина пошла дальше. Раз нищенка попросила у нее милостыни. Маржантина сунула ей золотую монетку. Нищенка сперва остолбенела, а потом проводила ее безмерными благодарностями.

Безумная шла, напевая свою любимую песенку — старинную колыбельную, наивную и простую:

Я по лугу гуляла,

Лилий белых нарвала…

Иногда она останавливалась, хлопала в ладоши и восклицала:

— Что она скажет! Ай, что она скажет, когда я ее возьму на руки и стану баюкать, как прежде! Как будет счастлива! А я-то, я-то! Господи, как хорошо! И погода чудная! Я и не видала такого хорошего денька!

Как раз начиналась метель…

Встречая по дороге крестьянина или проходя мимо дома, она всякий раз спрашивала:

— Скажите, далеко ли до Фонтенбло?

Ей отвечали.

В первый раз, задавая этот вопрос, она боялась что ей ответят:

— Какое Фонтенбло? Нет тут Фонтенбло, и вообще такого места нет!

Но теперь она уже не сомневалась.

Шла Маржантина целый день, вечером ей опять пришлось остановиться на ночлег, и только на третьи сутки она дошла до места. Перед ней появились дома, она остановила какого-то встречного и задала все тот же вопрос:

— Далеко ли до Фонтенбло?

— Фонтенбло? — ответил прохожий и указал в сторону домов: — Да вот же оно тут и есть.

Безумная была поражена. Она остановилась, сложив руки и выпучив глаза от изумления. Всю дорогу ей втайне казалось, что она не придет никогда, что люди, которые отвечают: «Часа через четыре дойдете… Через два часа…» — над ней насмехаются.

Поэтому в город она вошла с какой-то робостью, шла по нему тихо-тихо, как в церкви в Париже, когда заходила туда укрыться от снега или от дождя.

Через несколько минут она была уже возле дворца.

Дворец показался ей сказочным.

— Господи, красота-то какая! — прошептала она с глубоким, непритворным восхищением.

Словно кем-то влекомая, загипнотизированная, она медленно подошла к воротам.

— Назад! — вдруг рявкнул аркебузир. — Назад, женщина! Стрелять буду!

Мы оставили Франциска I в тот момент, когда он, осмотрев все караулы замка, вернулся в свои покои.

Из-за встречи с Манфредом и Лантене король позабыл необыкновенную ночь, которую провел с Мадлен Феррон — ночь любви и ненависти, ужаса и страха, а под конец перед ним упал человек с перерезанным горлом.

Все эти воспоминания естественным образом снова хлынули в ум Франциска I, когда он решил, что принял достаточные меры предосторожности против двух воров.

— Ты устал, Ла Шатеньере? — спросил он.

— Да, государь, если речь идет обо мне. Нет, если речь о службе Вашему Величеству.

— А раз не устал, — сказал король, желавший услышать только вторую часть ответа, — возьми себе подмогу и ступай обыскать дом, у дверей которого оставил меня нынче ночью. Арестуй всякого, кто в нем находится.

— Даже если это женщина, государь?

— Особенно если женщина.

Ла Шатеньере ушел, сильно проклиная про себя работу, которую взвалил на него государь.

А Франциск I послал камердинера к герцогине де Фонтенбло с уведомлением, что он намерен вскоре ее увидеть, и приказал оставить его одного.

Как всегда, когда случалось нечто, что сильно его заботило, он принялся торопливо расхаживать по комнате. Потом вдруг остановился перед большим зеркалом, отражавшим его с головы до пят.

Зеркало показало ему сильного человека — атлета с широкими плечами, мощными бицепсами, рельефными мускулами на ногах, и он улыбнулся.

Убедившись с первого взгляда, что может еще сойти за первого дворянина королевства, король Франциск стал рассматривать свое лицо. И улыбка его пропала. На лице множились признаки преждевременной старости. Глубокие и широкие морщины пересекли его лоб, щеки обвисли. Он с испугом увидел, что за последний месяц у него сильно поседели волосы и начала седеть борода. На веках появилась красная кайма, а взгляд потускнел. И, наконец, среди безжалостных признаков физического износа появились и постыдные признаки глодавшей его болезни.

— Я погиб! — прошептал Франциск I и рухнул в кресло. — Погиб, и ничто не может меня спасти… Рабле мне клялся, что найдет лекарство, но Рабле исчез… Трус, подлец! Все они подлецы… бросил меня… клятвопреступник…

Король не вспомнил о том, что он первым нарушил клятву, выдав на расправу Доле, которого клялся спасти. А между тем, знай Рабле, сбежавший в Италию, правду, он немедленно примчался бы оттуда.

Но Рабле не знал, что его письмо к Франциску I и оставленное для него лекарство перехватила Диана де Пуатье.

«А лечь под нож к этим хирургам вокруг меня, — думал дальше король, — значит только ускорить смерть… Один человек во всем королевстве был способен меня спасти — и тот сбежал! Я и вправду погиб! Каково это — быть королем и пасть от женщины!»

При этом слове он вспомнил ночь, проведенную в объятьях Мадлен Феррон, и кровь бросилась ему в лицо.

Но вскоре ненависть заговорила громче любви, и он прошептал:

— Хоть бы Ла Шатеньере ее нашел! Всеми чертями клянусь, хочу, чтобы она прежде меня попала в ад!

При этом слове он опять содрогнулся.

«В ад! — подумал он. — Верно, ад меня и ждет!»

Он снова принялся шагать по комнате, яростно твердя про себя: