Мишель Зевако - Трибуле

К какому же маскараду велись эти странные приготовления?

Маржантина вытащила из тщательно оберегаемого ею маленького мешочка крохотный флакончик и любовно посмотрела на него.

Флакончик был оплачен золотом. Какое средство он хранил? Какое зло выращивал?

Медленно, с предосторожностями, она вылила содержимое флакончика на войлок, увлажнив всю его поверхность.

Конечности Жилет дернулись. Она открыла глаза. Но некоторое оцепенение, спутник столь продолжительного обморока, удерживало ее в неподвижности. Жилет попыталась вспомнить происшедшее.

Как она оказалась здесь? Что делает она в этой грязной комнатушке? Кто причиняет ей боль? Она чувствовала себя уязвленной, подавленной. Сделав усилие, она попыталась подняться и снова упала на пол, сильно стукнувшись о него головой.

Маржантина, занятая своим таинственными приготовлениями не услышала и не увидела этого падения.

Ужас охватил Жилет. Она на какой-то миг потеряла сознание, и в это время ее связали.

У Жилет появилось предчувствие, что ее подвергнут какому-то жестокому испытанию. Она почувствовала, что вот-вот снова потеряет сознание.

В течение нескольких минут она боролась со своим страхом, но очень скоро была побеждена. Оказалось, что неуверенность ужаснее реальности.

– Мадам! – взмолилась она.

Маржантина поглядела на нее и не ответила.

– Мадам, зачем вы меня связали? Обещаю, что не попытаюсь бежать.

И несколько мягче она добавила:

– Веревки причиняют мне боль… Вы не можете развязать меня?

Маржантина не отвечала.

Она встала, приблизилась к пленнице, опустилась на колени и, наклонившись к самому лицу Жилет, сказала:

– Ты же видишь… я работаю… ради тебя.

– Ради меня?

– Делаю тебе маску.

– Не понимаю, – растерялась Жилет.

– Послушай… Ты слышишь меня?

Жилет утвердительно моргнула.

– Я ненавижу тебя! Ненавижу, потому что ты – дочка той женщины, которую я ненавижу всей душой! Мне хотелось заставить твою мать страдать, потому что она заставила страдать меня! Поняла? Ах, не поняла? Это не имеет значения! Я хочу заставить плакать твою мать, как она вынудила рыдать меня! Сейчас я делаю маску.

Она торжествующим жестом показала на влажный кусок войлока.

– Я сейчас закончу и сразу же надену на тебя. Под этой маской скроется твое лицо, потому что я больше не хочу видеть его таким, как теперь.

Она бойко отыскала зеркальце и поднесла его к лицу Жилет.

– Смотри, смотри сюда, дитя лжи! Хорошенько посмотри и восхитись своим лицом в последний раз! Ты красива! Тебе часто говорили, что ты красивая! Всмотрись хорошенько! Ты больше никогда не будешь красивой!

– Никогда не буду красивой! – вскинула Жилет голову. – Увы! На что мне красота в моем положении!

Сумасшедшая не услышала этих слов.

– Через три дня, – сказала Маржантина, – эта маска будет совершенной. Неаполитанский колдун, продавший мне эту мазь, сказал: «Надо три дня, чтобы войлок пропитался до конца». У тебя есть еще три дня, чтобы полюбоваться собой… А потом всё кончится… И тогда я отведу тебя к матери… Я сниму тогда маску и скажу ей: «Посмотри, что я сделала с твоей дочерью»… Я посмотрю, как она придет в ужас, а я захохочу…

Эти три дня Жилет жила, как в страшном сне. Сумасшедшая не покидала ее ни на минуту. Она не сводила с девушки глаз.

Даже ночью чувствовала на себе этот до странности ясный, тяжелый взгляд, приводивший ее в ужас.

Днем, когда Маржантина приближалась к ней, девушка забивалась в угол…

Тогда ужас охватывал ее. Она звала Манфреда слабым, дрожащим голосом – такой бывает у больных детей. Надо сказать, что безумная женщина ее при этом не трогала.

Сделанную маску Маржантина повесила на гвоздь. Часто она подходила к маске, разглядывала ее и довольно качала головой.

Дневной свет с трудом пробивался в этот затянутый черным кабинет, где, казалось, воцарился вечный траур.

Здесь всё было строго и безнадежно, потому что эта комната предназначалась для месье де Монклара. По утрам он здесь работал, редактируя суровые распоряжения, поставлявшие осужденных на парижские виселицы. По вечерам он с мрачным удовлетворением отдыхал здесь.

А в тот час, когда мы проникли к нему, месье де Монклар не работал, но и не отдыхал. Он погрузился в воспоминания. Он ведь был таким же, как все, человеком, пока его сердце не окаменело.

Какая же катастрофа превратила его в дикого зверя? Его взгляд медленно поднимался к картине, висевшей над столом.

На ней была изображена ослепительно красивая молодая женщина, державшая за руку маленького мальчика с серьезным и горделивым видом. Высокий лоб мальчика позволял предположить наличие недюжинного ума.

Осторожный стук в дверь вернул Монклара к действительности.

Неужели его страшный взгляд не заставит отступить посетителя, осмелившегося проникнуть в эту полную тайн комнату? Но нет. Неизвестный не знал ни страха, ни колебаний.

На его губах играла заискивающая улыбка. Он привык бывать в этой комнате. Он привык к страшной интимности месье де Монклара. Он имел право на добрый прием. Сколь скромен он ни был, но не раз оказывал услугу главному прево. Разумеется, он не мог называться другом. Это был сообщник.

– Тит Неаполитанец! – встретил его Монклар.

Странной личностью был этот Тит!

Он приехал из Италии несколько лет назад и поселился недалеко от Лувра. Его небольшая лавчонка с несколькими пучками трав, подвешенных к палке над входом, не переставала привлекать внимание прохожих. Любопытные спрашивали у владельца, что значат эти пучки.

Тит отвечал, что привез их из очень далеких стран. Эти травы, по его словам, вылечивали ото всех болезней.

После подобных заявлений в лавке Тита несколько недель толпились покупатели. Потом лавка опустела…

Несколько раз Тит менял травы, служившие ему вывеской. Но никто больше в лавке ничего не покупал.

От травяной вывески бежали, как от чумы. И не только потому, что травы не вылечивали. Тит торговал еще одним товаром, отпугивающим покупателей: он продавал смерть. Об этом донесли главному прево, и тот приказал привезти коммерсанта к себе.

О чем говорили между собой эти два человека, никто никогда не узнает. Но Тит после беседы вернулся в свою лавку улыбающимся, и его больше не беспокоили.

Возмущение парижан вылилось в другую форму мести. На лавочника шикали, лупили его палками, бросали в него камни. Тит не жаловался. Он ждал.

Тем временем на детишек того квартала, в котором была лавка Неаполитанца, напала странная болезнь. Самые знаменитые доктора не знали, что это за недуг. Трое ребятишек умерли от эпидемии.

Тогда знахаря оставили в покое.