Далия Трускиновская - Рижский редут

Я посмотрел на него выжидающе, но больше он на эту тему не распространялся. Он только спросил, есть ли у меня деньги, и немного добавил. Встречу мы назначили в погребке доброго Ганса.

Поев в лазарете, я отправился в Рижскую крепость, на угол Большой Королевской и Известковой, искать Ивана Перфильевича. Я хотел всего лишь понять, когда бывший моряк заступает на вахту.

Шел я так, чтобы оказаться на Большой Песочной. Я хотел удостовериться, что возлюбленная моего бешеного дядюшки цела и невредима. Остановив возле самого ее дома служанку, которую Бергер выпустил торговать на улице с корзинами, где под вышитыми полотенцами лежали еще горячие пироги и крендельки, я, как опытный повеса, полюбопытствовал, не боязно ли такой хорошенькой девице в такое опасное время, когда в городе полно пришлого люда, открыто показывать прохожим свою выручку. Мой немецкий язык был уже настолько хорош, что служанка охотно остановилась со мной потолковать. Если бы ночью в дом ломились, она первым делом доложила бы об этом. Но она лишь похвасталась соседом-пивоваром, который в одиночку скрутил и доставил в часть двух воришек. Я купил крендель с корицей, на том мы и расстались.

Я шагал по городу в состоянии величайшей самоуверенности. Я уже не чувствовал себя нелепо в одежде с чужого плеча и свыкся со своей бородой. Я верил и в помощь Божью, и в то, что мы вчетвером распутаем все хитросплетения этой интриги. Когда речь шла только обо мне и о том, сколь несправедливо я обвинен в убийствах, я пребывал в страхе, порожденном беззащитностью и неуверенностью. Я был один против врагов, зримых и незримых. Сейчас дело обстояло куда как серьезнее – наша тройка под предводительством сержанта Бессмертного объявила войну шпионам неприятеля. И, хотя обвинений в убийствах никто с меня не снимал, я чувствовал себя великолепно, я был готов к бою.

Даже внезапно рухнувшая на город гроза меня обрадовала. После ливня здесь дышалось куда легче. Все-таки город сохранял не только планировку рыцарских времен, но и застарелые привычки – в домах тут было очень чисто, а на узких улицах грязи хватало.

Народ стал разбегаться, особенно смешно неслись мелкими шажками женщины, накинув на головы шали. Я глядел на них, вспоминая и заново обдумывая слова Бессмертного о «мусью Луи», которого он в глаза не видывал, но угадал. Это отчаянное существо не могло бы передвигаться забавной дамской побежкой – оно и шагало широко, а бегало, видимо, по-мужски, высоко поднимая колени.

Я пронесся впритирку к стене, выскочил на перекресток и нырнул в будку, заставив ее обитателя сердито высказаться.

– Иван Перфильевич, не признал? – радостно спросил я. – Потеснись-ка, сударь! Да алебардой не зашиби! Морозов я, Морозов, только с бородой!

– Ишь ты! – воскликнул, с трудом поворачиваясь ко мне, будочник. – И точно! А вашу милость тут ищут, ищут, да я не прост, от меня ни словечка дурного про вас не услышат!

Я по сей день не знаю, за что он меня так полюбил. Ведь не выдал ни квартальному надзирателю Блюмштейну, ни частному приставу Вейде! Собственно, и я за долгие месяцы рижской жизни к нему привязался и частенько останавливался перекинуться словцом.

– Иван Перфильевич, Отечеству послужить хочешь? – спросил я его.

– А присяги моей никто, кажется, и не отменял, – отвечал он. – Что за дело?

– Ты сам знаешь, Иван Перфильевич, в чем меня обвиняют. Вот те крест, я неповинен, – тут я перекрестился настолько широко, насколько позволяла тесная будка. – Но, скрываясь от рижской полиции и пытаясь разобраться, кто истинный убийца, я невольно узнал такие вещи, что меня взяла под свое покровительство военная полиция.

– А что такое военная полиция? – спросил он. – Может, хоть ваша милость растолкует?

– Это такая полиция, что действует при главном штабе нашей армии и занимается ловлей шпионов, – попросту объяснил я. – В Риге окопались поляки, которые следят за портом и за Цитаделью, а потом доносят французам.

– Да как же доносят?

Я задумался. Но ненадолго. Уж коли таким молодцам, как бравый Иван Перфильевич, не доверять, то кому же?

– Донесения они шлют голубиной почтой. А голуби – держись, брат, крепче за свою алебарду! – содержатся… где бы ты думал? На театральном чердаке!

И я указал рукой на здание «Мюссе».

– Ахти мне! – вскричал будочник, и ливень, словно возмутившись не менее его, забарабанил в полосатые стены будки и в крышу с удвоенной силой.

Мы уселись рядышком на скамью, и Иван Перфильевич поделился со мной большим куском сукна, которым в таких случаях укрывался от брызг.

– Скажи, Иван Перфильевич, все ли еще живут в театре постояльцы сторожа Фрица?

– За постояльцев его чуть навеки из сторожей не прогнали. В ножках у господ валялся, оставили. Да только в доме кто-то есть. Кого-то он, видать, тайно пускает.

– Ты видел свет в верхних окнах или в чердачном окошке?

– Вроде как мелькает там что-то. Но дверь на запоре.

– То есть ты после тех приключений ни разу не видал, чтобы через двери в театр открыто приходили люди?

– Я-то не видал, а Онуфриева, товарища моего, еще спросить надобно. Когда он придет вахту принимать, спрошу. Но ведь в театр не только через те двери можно попасть, есть еще ход.

– Я знаю. Только и тем ходом не попользуешься особо – Штейнфельд и Шмидт с Малярной улицы жаловались театральной дирекции, что из театра в их двор какие-то сомнительные личности забегают. Я думаю, тот ход уже на запоре.

– На Малярную улицу? – будочник хмыкнул. – А мне сдается, Малярная улица тут ни при чем. Другая дырка есть, через которую можно из театра убраться.

– А ты почем знаешь, Иван Перфильевич?

– А хошь смейся, хошь плачь, влюбился я, старый дурак, в театральную девку!

Такой новости я никак не ожидал.

– То есть как это – влюбился?.. – перед внутренним моим взором тут же явился Артамон со всеми его безумствами.

– Так я ж тебе сказываю… старый дурак… А она молоденькая, красавица, платьице всегда нарядное, соскакивает с извозчичьей брички, ножку показывает, а ножка… Эх, да что там говорить! Я-то от скуки всегда на театральный съезд и разъезд гляжу, сколько там богатых дам и кавалеров, зимой на их шубы насмотришься – так, Господи прости, и причитать начинаешь: за что одному шуба соболья, а другому старая шинель, да всю зимнюю ночь в будке, да не смей вздремнуть! Вот и греешься поневоле…

Знал я, как он греется, но ни слова поперек не сказал.

—Ну, я ее и приметил. Она в театре хористочкой служит. Голосок, наверно, звонкий. А ваша милость знает, сколько вокруг этих хористочек всякой швали отирается… иная и падет… в объятия, то есть… а потом – ищи ее в Ластадии, с моряками! А моя не такая была. Повадился ее один господчик поджидать после оперы, или что там в театре бывает. С собой зазывал, а она только отмахивается и к своему извозчику, она извозчика Карла помесячно нанимала. Как-то после театрального разъезда ждет он, ждет, все уж ушли, окна погасли, ее – нет. Бродил, бродил, плюнул, ушел. А я-то остался. Всю ночь она из театра не выходила. Потом опять такое ж приключение, и опять. Ну, думаю, как-то же она оттуда выбирается? Стал смотреть, не появится ли где Карл на своей бричке? И уследил! Карл по вечерам, приезжая, стал вон там останавливаться…