Далия Трускиновская - Рижский редут

Простившись с Иваном Перфильевичем (и отблагодарив его за сведения, разумеется), я пошел по Большой Королевской, припоминая услышанное и усмехаясь тому, что старик, в его-то почтенные годы, влюбился в молоденькую хористочку. Только этой любви недоставало в коллекции, которая сама собой собралась у меня в последнее время. Жемчужиной ее была пылкая страсть Артамона. Особо располагалось чувство Натали ко мне – весьма возвышенное, стремящееся к браку, хотя как раз брак моей бывшей невесте и не был нужен. Мое собственное чувство к бедной Анхен, оказавшееся куда глубже, чем я по простоте своей полагал… впрочем, будет об этом… И, разумеется, загадочные чувства Эмилии Штейнфельд ко всему мужскому роду вообще, которые довели ее до столь плачевного состояния.

Я не желал сворачивать на Малярную, вовсе не желал. Это произошло само, и я невольно замедлил шаг. Я знал, что вернусь в дом герра Шмидта не в древней ливрее с отпоротым галуном, а в офицерском мундире, с кортиком на боку, чтобы собрать все свои вещи и покинуть это жилище навеки. Я был уверен, что вскоре это произойдет. А тогда шел по блестящим круглобоким маленьким булыжникам Малярной улицы и слушал все ее звуки – из открытого окна доносился стук, там толкли в ступке пряности, наверху кричал грудной ребенок, журчала и капала вода, стекающая с крыш, быстрый девичий голосок перечислял знакомцев, с кем девица встретилась на Ратушной площади, где в это время дня устраивался рынок.

И я вновь вспомнил Анхен.

Я не прислушивался особо, что мне за дело до чужих девиц. Но голосок сделался озабоченным – кто-то из подружек попал в вековечную девичью беду, он даже плаксивым стал, этот голосок, незримая соседка, кажется, Лотхен, всем сердцем сочувствовала неудачнице. Вот точно так же Анхен рассказывала мне о доверчивой Катринхен и советовалась, не рассказать ли кому о том, что девушку мог убить любовник, поляк по прозванию…

Жилинский!

И тут же в ушах прозвучал голос Бессмертного:

«Почему? Потому…»

Тогда, в тот вечер, меня больше занимало, как бы не поссориться с Анхен. Я не придавал большого значения ее словам, а почему? Потому, что мне хотелось разгадать загадку, исходя из собственных соображений. Я полагал, что бедную Катринхен, возможно, уговорили выдать какие-то опасные секреты Штейнфельда, после чего и прикончили. Ее смерть была мне любопытна… да, именно любопытна, занимательна, побуждала меня к мысленной работе. Но при этом я слишком многое не учел, и сама жизнь жестоко меня за это наказала. Если бы я, выслушав Анхен, отправился прямиком к цепкому Вейде! Может статься, он по горячим следам выловил бы убийцу.

Жилинский… что такое Жилинский?..

Это – поляк, который то приезжал в Ригу, то уезжал, скрывал свой род занятий, а когда любовница стала для него обременительна – заколол ее в месте их тайных свиданий. Очевидно, девушка представляла для него угрозу.

Я обрадовался. Но, грешен и каюсь, в первый миг обрадовался не тому, что смогу отыскать и покарать убийцу. Нет, я пришел в восторг оттого, что смогу доказать Бессмертному неправильность его умопостроений. О том, что я сам не дал ему довольно сведений для правильных выводов, я, разумеется, не подумал.

У меня нашелся миллион оправданий. Я был смертельно перепуган событиями. Будущее казалось мне беспросветным – я подозревал, будто обречен до скончания дней моих бродить по рижским улицам в чужой одежде, шарахаясь от знакомцев. Я помнил лишь то, что касалось меня непосредственно.

Бессмертный рассуждал логически. Он двигался от каморки под самой крышей склада Голубя. Если в этой каморке было найдено тело Катринхен, а потом в ней же поселился Яшка, то, выходит, Яшка причастен к убийству – иначе для чего бы ему наводить полицию на меня?

Я занялся логическими конструкциями и запутался окончательно. Я не умел, как Бессмертный, разделить одну сложную задачу на несколько более простых. Равным образом я не умел подставлять на места загадочных математических иксов и игреков действительные величины, в моем случае – действительно существующих людей. Оставалось только ждать встречи с Бессмертным, а до той поры попытаться хоть что-то выяснить о подземной «Марсельезе».

Подумав об этом, я тут же ощутил в груди своей не всплеск, а целый взрыв противоречия. Я одновременно и жаждал, чтобы пришел умный человек и разобрался в моих злоключениях, и не желал подчиняться этому человеку. Ну, в самом деле, как я мог выполнить его поручение? Расспрашивать прохожих на улице, не слыхали ль они ночью французского марша?

Разумнее будет поискать тайный вход в театр, он же клоб «Мюссе». Решив так, я сделал круг и вышел на Известковую улицу.

Близилось обеденное время. В «Лавровом венке» никто бы не удивился тому, что входит бородатый детина и велит подать чего попроще и подешевле, той же кровяной колбасы, которую тут исхитрялись делать с перловой крупой и запекали огромными лоснящимися кольцами на чугунных сковородках. Если сесть в самом углу и внимательно наблюдать за посетителями «Лаврового венка», непременно явится несколько подозрительных!

Я не учел одной прискорбной мелочи. Постояльцы сторожа Фрица поселились в театре не из любви к искусству. Все они имели какие-то дела в Рижской крепости и весь день этими делами занимались. В обеденное время им было решительно незачем приходить в театр. А все прочие любители горячих колбасок с тушеной капустой приходили и уходили, не пытаясь нигде скрыться.

Я, продлевая время наблюдения, съел три кольца кровяной колбасы, размером мало чем поменьше колес селерифера, выпил три большие кружки пива, понял, что вот-вот чрево мое треснет, но так и не догадался, где может быть вход в театр. Вряд ли он вел через большую кухню, где постоянно обреталось не менее полудюжины поваров с поварятами. Понял я это не сразу, а лишь когда пьяный обыватель полез на кухню и был оттуда изгнан с позором, его даже шлепнули по роже засаленной тряпкой. Дверь, из которой дважды появлялся хозяин трактира, тоже вряд ли мне годилась. А других возможностей я не увидел.

Наконец я покинул это гостеприимное заведение.

Наелся я до такой степени, что нуждался в покое, а желательно – в постели и одеяле. Нельзя безнаказанно съедать столько жирной кровяной колбасы. В блаженно-сонном состоянии я поплелся по Известковой улице к Двине и оказался на Ратушной площади. Там я нос к носу столкнулся с частным приставом герром Вейде, но мысли мои двигались вяло, очевидно, так плыла бы рыба, помещенная в кисель. Поэтому я преспокойно прошел мимо полицейского, лишь отметив: надо же, что ему-то потребовалось на торгу?

Тут не только торговали съестным и тем мелким товаром, что всегда можно купить у разносчиков. Тут большею частью встречались, чтобы обговорить условия новых сделок. По случаю войны деятельность перекупщиков и маклеров поутихла, но они слонялись по площади в немалом количестве. Среди них, как всегда, было много представителей племени иудейского. Я вспомнил, что два, не то три человека нашли приют в театре. Но опознать их не представлялось возможным.