Далия Трускиновская - Рижский редут

Я, оставив на столе свои бумажки, направился к смуглому господину, имея целью к нему подольститься и подружиться с ним. Мне требовались от него ценные сведения, и я, в теперешнем моем положении, готов был на самые нелепые поступки.

– День добрый, господин хороший, – сказал я ему по-русски и низко поклонился, соблюдая, как мне казалось, все правила любезности человека в армяке и лаптях по отношению к человеку в сюртуке и сапогах, выглядывавших из-под узких бежевых панталон.

– И тебе того же, молодец, – отвечал он на том же языке, причем выговор его был почти правильный. – Какая тебе во мне нужда?

– Хозяйка сказывала, ваша милость знает, где приятеля моего искать, Якова Ларионова, – начал я. – До пожара я попал в беду, украли у меня и товар, и деньги, а Яков Агафонович, храни его Бог, сжалился надо мной, дал мне рубль, чтобы расторговаться. А после пожара его и не сыскать!

Все это я выпалил очень бойко.

– А ты ступай, молодец, на Столбовую улицу, спроси двор Игнатьевых, – посоветовал мне смуглокожий господин. – Там Ларионовы после пожара поселились.

– Был я там, да не в укор вашей милости – Якова Агафоновича там нет и говорить о нем не желают. Видно, с батюшкой своим не поладил, батюшка у него строгий, как прикрикнул, так я со двора и вылетел пташкой. И про деньги забыл.

– Ну, так и я не скажу, куда он подевался… – тут смуглый господин задумался. – Разве что на Висельной его поискать?

– Мне хозяюшка уж говорила про Висельную… Может, есть еще другие места?

– Невтерпеж рубль вернуть?

– Невтерпеж, – согласился я и на всякий случай еще раз поклонился.

Смуглый господин внимательно оглядел меня и, усмехнувшись, метнул взор в сторону корчмарки, которая как раз протирала столы после немцев. Барбара была женщина пышная, кокетливая, еще свежая, и я понял, что лишь ради нее этот приличный господин пожаловал в захудалую корчму. Лучше бы я взглянул и на нее – непременно увидел бы легкий кивок и неприятную ухмылку. Но верно говорят, что русский человек задним умом крепок.

– Что ж, коли так, расскажи мне, кто ты таков. Ты мне понравился своей простотой душевной, и я хочу оказать тебе услугу, – сказал господин самым что ни на есть господским тоном.

Это была по видимости просьба, а по сути приказ.

– Да что мне вашей милости рассказывать. Звать меня Алексеем Артамоновым, я здешний огородник…

– Не в родстве ли ты с Василием Артамоновым?

– Нет, ваша милость, не в родстве…

Слишком поздно я сообразил, что, играя роль, надобно придумать себе правдоподобную историю, подкрепленную именами и всякими житейскими подробностями.

– Откуда ж ты взялся?

– Батюшка в Ригу переселился… из-под Пскова… – судорожно вспоминая поездку к дальней родне под Остров, – сказал я. – Сельцо есть, Мамыкино, там хозяйкой барыня… барыня Остафьева… отпустила батюшку… на оброк…

Отпускают ли огородников в отхожий промысел – я понятия не имел.

– Так ты крепостной?

– Крепостной, ваша милость, – тут я снова поклонился и добавил на всякий случай: – Добрый барин…

Таких крестьян, как я, можно было увидеть разве что на театре, в водевилях. Но тогда, в Сорочьей корчме, я даже не задумывался, как смехотворно выгляжу. Хорош огородник с белыми руками, которые испачканы как-то слишком странно для земледельца – не отмытыми со вчерашнего дня чернилами…

– Ну что ж, помогать таким, как ты, сам Бог велел, – сказал смуглый господин. – Я сам пойду с тобой на Висельную улицу, где у меня есть знакомцы, сам помогу тебе сыскать Якова Ларионова. Пусть пани Барбара не беспокоится, мы выйдем черным ходом.

Он сделал жест, предлагая мне отворить дверь в дальнем углу корчмы, у которой я, собственно, и стоял. Я нажал дверную ручку, увидел темные сени и, вспомнив о своих бумажках, обернулся.

На столе их не было.

– Ступай, ступай, Алексей Артамонов, – настойчиво говорил смуглый господин. – Сейчас я тебя отведу к знакомцам моим…

И, приблизившись ко мне, с силой втолкнул меня в сени.

Дверь захлопнулась.

Тут-то и стало ясно, что пришел мой смертный час.

Я таскал с собой нож, который потеряла в Яковлевском храме наша незнакомка. Он был засунут за пояс под армяком, и я все время беспокоился, как бы самому об него не пораниться. Шарахнувшись в сторону и налетев на стенку, я шарил за пазухой. Сени были без окон, но свет пробивался в щель, и я понял, что эта продольная полоска – от плохо прикрытой двери, ведущей то ли в сад, то ли в огород. Но между мной и дверью был смуглый господин.

Все это совершилось мгновенно – мое выдворение в сени, удар об стенку, поиски ножа и даже нападение смуглого господина. Очевидно, поэтому я не сразу догадался закричать. А когда крик сам родился в моей душе и попытался вырваться наружу – что-то помешало ему.

Меня спасло чудо. В сенях на полу навалена была всякая дрянь, и я рухнул на колено как раз, когда смуглый господин выбросил вперед руку. Я не видел в ней ножа, но я понял его движение однозначно, кулаком так не бьют. Сам я ударил снизу и не то чтобы промахнулся – просто цели не достиг, а зацепил острием и разорвал рукав сюртука.

То, что было дальше, словесно описать не берусь, потому что сам ничего не понял. Вдруг распахнулась дверь, ведущая из главного помещения корчмы, стало светлее, но дверной проем загораживала пани Барбара. Почти одновременно распахнулась и та дверь, что вела в сад, и силуэт моего противника обозначился очень четко.

Я находился между ними двумя, и оба были для меня опасны: корчмарка несомненно сообщница смуглого господина; увидев бумаги со странными записями и планами, она поняла, что никакой я не огородник, и подала знак; возможно, и у нее есть оружие.

Выбирать не приходилось, и сзади, и спереди ждала смерть, но во мне сидело нечто, внедренное в меня не учителем или наставником, даже не командиром в морском походе или в порту, а, видимо, десятью поколениями служивых предков. Я не мог ударить ножом женщину.

Поэтому я, не отдавая себе отчета в своем выборе, кинулся на мужчину. Он поймал меня в объятия; я, резко присев, как учил когда-то Сурок, вывернулся; и тут грянули подряд два выстрела.

Смуглый господин отшатнулся, а я, совсем уж ничего не соображая, кинулся в сад, пробежал его весь, а как перепорхнул забор, не потеряв при этом ножа, – до сих пор не знаю. Очевидно, в каждом из нас живет крылатая птица, которую мы очень редко выпускаем на волю. Тогда мне это удалось.

Я помчался во весь дух, не оборачиваясь. Кого-то оттолкнул, сам от какого-то крепкого тычка отлетел в подзаборную крапиву. Тогда только, ощутив ожог, я обнаружил, что сжимаю в правой руке нож, и стал на ходу прятать его за пазуху с риском пропороть себе живот.

Положение мое было самое дурацкое.