Далия Трускиновская - Рижский редут

По Артамоновой логике, мы должны были идти на Малярную улицу и свистом вызвать Штейнфельда наружу. О том, чем это может для нас кончиться, он и думать не желал. Оправданием ему служит в какой-то мере то, что он искренне обо мне беспокоился и не желал видеть меня обесчещенным из-за какой-то пригоршни золота, камней и жемчугов.

Пока мы добирались до Швимштрассе, он потрясал кулаками, останавливался, чтобы удобнее произносить речи, восклицал и пытался свернуть не в те улицы. Насилу Сурок угомонил моего ненаглядного дядюшку.

Теперь мы уселись в закутке у коновязей, рассудив, что в погреб уже не полезем. Разумнее будет Артамону и Сурку выехать из Риги с первыми лучами рассвета, а выспаться или у казаков, или уж на Даленхольме.

– Что ты намерен делать, Морозка? – спросил мой рассудительный племянник. – Артошка несет околесицу, да ведь иного пути даже я пока не вижу.

– Ничего, – отвечал я.

Мой задор к середине ночи схлынул, и я опять обрел способность рассуждать. Это бывает – когда от усталости голова начинает работать не то чтобы лучше, а более избирательно, откидывая всякую ерунду и шелуху, оставляя лишь ценные сведения, нужные, чтобы принять решение.

– То есть как это?

– Я должен доказать свою невиновность в обоих убийствах. Кто-то так все подстроил, что виновным выгляжу я, и обелил себя. Часть правды об этом деле знает Яшка Ларионов. Что-то известно Мартыну Кучину, если только он доподлинно Мартын, а статочно – они есть убийца. Я должен отыскать Яшку, узнать, почему он прячется от Мартына, и, лишь поняв, что означают эти два убийства, действовать далее.

– Но ведь пока ты не вернешь Натали драгоценности, она не уедет из Риги, и, значит, руки твои связаны! – воскликнул Артамон.

– Ну, стало быть, буду разбираться в этом деле со связанными руками…

– Артошка прав, нужно прежде всего выставить из Риги эту дуру, потому что теперь ты более озабочен ее репутацией, чем своей, – буркнул Сурок. – Кой черт занес ее сюда!

– Она уж и сама не рада, – отвечал я. – Она только не может сама понять, что не она уговорила мусью Луи сопровождать ее в Ригу к жениху, а он подбил ее по распоряжению Филимонова, если мы не ошибаемся, и в расчете на драгоценности… А говорить ей об этом пока нельзя. Нельзя, понимаете?!

– А я бы сказал! – Сурок явственно начал закипать. – Ты прости, Морозка, но я твою красавицу лучше знаю. Она избалована, как моська у старой московской барыни. Муж ей не угодил, и она помчалась в Ригу к бывшему жениху в обществе сомнительной особы, совершенно не беспокоясь о своей репутации и вовсе не подумав, для чего муж мог бы приставить к ней бог весть кого из модной лавки? А в Риге она не сидит тихо, как полагалось бы, а бегает по ночам и стреляет в полицейских!

– Сурок, ты неправ. Если она и была избалована, то сейчас смиренно переносит все тяготы, – не слишком уверенно возразил я.

– А что ей еще остается?!

– До чего же дурацкая война… – проворчал Артамон. – Вместо того чтобы гнать проклятого Бонапарта в хвост и в гриву, мы добровольно заперли себя на никому не нужном острове и больше озабочены репутацией петербуржской сумасбродки, чем боевыми действиями!

– Погляжу я на тебя, когда Макдональд всерьез соберется форсировать Двину и ты на своей лодке будешь первый противостоять его артиллерии, – буркнул Сурок. – От войны мы, брат, никуда не денемся. У каждого будет свое поле боя.

Он словно в будущее заглянул!

Наконец я выпроводил родственников. Я был страх как собой недоволен: взбаламутил их, позвал, они примчались – и ничего у нас не вышло.

Рижане встают рано, и на рассвете девка, служившая в погребке, вместе с долговязым детиной выбралась наружу. Они взялись за приборку, за таскание воды и, увидев меня, весьма любезно поздоровались. Девка – так та вообще питала ко мне очень приятельские чувства, чтобы не сказать более. Я отдал им саквояжи, детина втащил их наверх, а девка обязалась, как только Натали проснется, отдать ей это имущество. По крайней мере я так понял ее речь, составленную из немецких и латышских слов.

Потом та же добрая девка дала мне умыться и приготовила поесть. На кухне для работников варили кашу, причем хорошей считалась такая, куда вбухали с полмиски жиру, обыкновенно свиного вместе со шкварками. Я, набравшись мужества, съел с полфунта перловой каши наилучшего качества и отправился к Карловым воротам.

Я замышлял найти Сорочью корчму и как-то разведать в ней о Мартыне Кучине. Коли там открыт ему кредит, стало быть, он человек ведомый; может статься, даже где-то поблизости проживает. Я непременно хотел докопаться до его странных отношений с Яшкой Ларионовым. Также я собирался поискать приказчика Аввакума. Словом, мне было не до утренних объяснений с Натали. Успокоив свою совесть тем, что я не постыдно прячусь от этих объяснений, а занимаюсь важным делом, я шел к Карловым воротам и, задумавшись, глядел не по сторонам, а себе под ноги. Тут-то мне и бросилась в глаза серебряная трубочка с полмизинца толщиной. Она лежала меж двух округлых камней, как раз в щели, потому и осталась цела, ничья подошва ее не смяла. Я с огромной радостью поднял находку.

Это был карандаш, обыкновенный карандаш, которого мне так в последнее время недоставало. Да и не мне одному – хорошие грифели ввозились из Франции, а с Францией мы как раз и воевали.

В трубочке оставался еще порядочный кусок грифеля. И я в очередной раз подивился, как мало надобно человеку, чтобы ощутить себя счастливым. Казалось бы, что может вернуть радость несчастному, оказавшемуся в моем положении? Кусочек низкопробного серебра весом менее унции, а в нем – стерженек из глины с графитным порошком.

Сорочью корчму я отыскал без затруднений. Удивило меня то, что там стояла клетка с ручной сорокой. Время было раннее, но те, кто имел обыкновение завтракать, уже поели в домах своих, а те, кто желал бы пообедать в корчме, разумеется, еще не появились. И корчмарка, в которой я по выговору признал полячку, была даже рада потолковать с русским человеком.

Человек, содержащий корчму в Риге, должен знать несколько языков, но не досконально, а слов по двести из каждого. Здешняя хозяйка могла объясниться по-русски, по-немецки, по-французски (это меня более всего удивило), по-латышски, причем русская речь в ее исполнении обогащалась польскими и белорусскими словами, как-то: черную смородину она звала поречками, утку – качкой. Если иметь веселый нрав и не бояться объяснений на пальцах, то договориться с этой почтенной сорокалетней дамой можно было без затруднений. Меня всегда удивлял Артамон, который, зная русский язык, в глубине души полагал, что воспитанному человеку более и не нужно. Разумеется, он мог с грехом пополам и по-французски объясниться, и по-английски наловчился выпаливать с дюжину фраз, но без особой радости, и однажды на упрек Сурка буркнул с гордостью: