Далия Трускиновская - Рижский редут

Впоследствии, когда Бессмертный наконец объяснил нам свое поведение, я вспомнил эту ночь, наши безумные замыслы, и едва не покраснел. Сержант словно подслушивал нас и делал свои выводы, к сожалению, справедливые.

Мы стояли у дома напротив, буквально прижимаясь к стене, и поглядывали на окна.

– Да чем же они там занимаются, отчего им не спится? – досадовал нетерпеливый Артамон.

– Одно меня утешает, – сказал я. – Вы оставили свои мундиры на Даленхольме, и ваши белые панталоны не светятся во мраке.

– Слава Богу, на Даленхольме нет нужды наряжаться. У форпостов свои законы, – отвечал Сурок. – Пока мы там обустраиваемся, но скоро быт наш наладится и наступит обыкновенная позиционная скука, о коей уже предупреждали артиллеристы. Тут и Рига не поможет. Вот что в Риге плохо: нет порядочного гуляния. Война – это, братцы, полбеды. А вот скука – сущая беда!

– Есть Яковлевская площадь, – напомнил я.

– Жалкое зрелище! В Москве, под Новинским или под Девичьим – щегольских экипажей не счесть, а что за кавалькады! А в Сокольниках? Всякая палатка, где приказчики чай пьют, персидскими коврами украшена!

– Так уж и приказчики, – буркнул Артамон.

– В столице Екатерингофское гулянье как ни пыжится, а до московских ему далеко, – продолжал Сурок с томной миной, закатив глаза вверх, отчего мне тут же захотелось обозвать его бедным Вертером. После былых страданий и дурачеств эта повесть господина Гёте, наводящая на грешные мысли о самоубийстве, была мне страх как неприятна.

– Там в воксале теснота и духота неимоверная, даже самый страстный охотник до хорошей музыки дольше часа не выдержит и удерет. А в Риге и того нет – разве по Яковлевской площади пройтись… Скучно, господа! – Сурок всем видом изобразил смертную тоску. – Хоть бы петушиные бои кто завел? Или гусиные! На Москве таких бойцовых гусаков растят – любо-дорого посмотреть.

– От гусака и я бы не отказался. Хоть бойцового, хоть простого… лишь бы хорошо зажарили, – и Артамон вздохнул со всей скорбью человека, которого изгнание на Даленхольм – добровольное, прошу заметить! – обрекло на казенную солонину и кашу.

– Артамон, ты простая душа! – тут же прервал эту кулинарную скорбь Сурок. – Во-первых, ты только что поужинал так, что брюхо твое чудом не треснуло. Во-вторых, нет чтобы помечтать о возвышенном… как ты на жюрфиксе в благородном доме приглашаешь на тур экосеза, гавота или алеманды эту свою рыженькую, коли она, конечно, доподлинно дама… стой, стой!…

Сурок отскочил с прыткостью необыкновенной и сразу оказался в десятке шагов от замахнувшегося Артамона.

– Тише, тише, будет вам, господа, – сказал я, забеспокоившись. – Коли вам нечем свой буйные головы занять, то вот вам задачка: может ли человек быть на треть гишпанцем?

– Как это, на треть гишпанцем? Для чего? – удивился Сурок.

– Ни для чего, а просто – возможно ли такое сочетание дедушек и бабушек, чтобы в человеке было, скажем, две трети русской крови и одна – гишпанской? Ровно одна!

– Обязательно гишпанцем? – уточнил Артамон.

– Да хоть чухонцем. Лишь бы ровно треть чухонской крови.

Родственники мои призадумались, считая в уме, и это было прекрасно, я нашел им занятие тихое и малоподвижное! Пускай теперь они мучаются, как мучался я, складывая диковинные дроби.

Наконец окна второго этажа погасли, а два окна в третьем продолжали чуть светиться. Видимо, там горела одна, самое большее – две свечи. Выждав еще для верности, мы подошли к двери. Она оказалась заперта, но для таких оказий у нас был мой дядюшка Артамон. Он навалился, образовалась щель. Ловкий Сурок, чья любовь к механике селерифером не ограничивалась, тут же достал нож и как-то хитро умудрился зацепить и сдвинуть засов. В дом мы попали почти бесшумно и на цыпочках поднялись по кривой лестнице, обычной беде рижских зданий. Коли лестница винтовая, по крайней мере знаешь, чего от нее ожидать. Но взбираться в темноте по узким ступеням, которые сперва идут прямо, а потом делают непонятный крюк, и ты лбом утыкаешься в закрытую дверь – удовольствие сомнительное.

Мы и это препятствие одолели.

– Сюда, – сказал я.

И нажал на дверную ручку.

Эта дверь оказалась не заложена засовом, и мы преспокойно вошли. Спокойствие наше гарантировалось еще и тем, что каждый держал в правой руке заряженный пистолет.

Натали и мусью Луи занимали комнату и две прилегающие к ней каморки, в которых даже собаке среднего размера было бы тесно. В комнате располагались стол, карточный столик, два стула с высокими спинками, два табурета, сундук, туалетный столик с тазом и кувшином – убранство небогатое. Для верхней одежды, как у меня, имелись гвозди в стене и большая простыня для укрытия. На подоконниках стояли посуда, завязанные горшочки, бутылки.

Освещен был только стол, дальнего угла мы не видели. Сидевшая за столом и занятая чтением женщина в светлом платье, с непокрытой головой, обернулась…

Мы все продумали – и то, как будем держать на прицеле двери обеих каморок, также. Мы полагали, что мусью Луи ждет нас, сидя за столом или даже уже лежа в постели. Но этот господин мог прятать у себя самую неожиданную публику.

Я заранее описал расположение дверей, и мы с Сурком их поделили: мне ближнюю, ему дальнюю. Артамону же остался тот, кто сидит непосредственно в комнате, чтобы взять на мушку и требовать покорности.

И не верьте после этого в судьбу!

Женщина, казалось бы, и не шевельнулась – а у нее в руке уже появился пистолет, и смотрел он прямо в грудь моему ошалевшему дядюшке. Лицо ее, освещенное одной-единственной свечкой, было нам троим хорошо знакомо – рыжеватые волосы, на сей раз собранные в высокий узел, нос с аристократической горбинкой, высокомерие во взгляде и в посадке головы!

– Что вам надобно? – спросила она по-русски.

Выговор ее был безупречен, в голосе звучала досада – как если бы мы были слугами, что не вовремя ввалились в хозяйский будуар.

В таких обстоятельствах следует успокоить женщину, сказать, что от нас никакой угрозы не предвидится. Что же сделал бешеный дядюшка?

– Разрешите представиться, – громко сказал он, целясь своей прелестнице в грудь, едва прикрытую кружевами. – Лейтенант Вихрев, командир канонерских лодок нумер сорок четвертый и нумер пятьдесят седьмой!

Когда такое сообщает о себе огромный господин в казацком чекмене, который не сходится у него на груди и удерживается лишь благодаря кушаку, доверия его слова внушают мало.

Женщина встала и взяла свой пистолет двумя руками. Взяла правильно, сразу видно, ее учили стрелять.

– Убирайтесь отсюда немедленно, или я буду стрелять! – сказала она негромко. – Вон отсюда.

Артамон, простая душа, молча смотрел на нее и не двигался с места. Разве что ствол в его руке чуть опустился и глядел уже не в грудь красавицы, а мимо.