Вальтер Скотт - Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине

Быть может, строки эти были сложены одним из языческих философов, не озаренным светом истинной веры, видевшим в сказочном божестве Аримане лишь преобладание физического и нравственного зла. Но пропетые человеком, гордившимся своим происхождением от сатаны, они произвели совершенно иное впечатление на рыцаря Спящего Барса, они казались ему похвалой нечистому духу. Слыша страшные слова в той самой пустыне, где сам сатана поклонился Сыну Божию, потребовав сначала от него поклонения, рыцарь раздумывал, должен ли он при расставании с сарацином ограничиться изъявлением своего презрения, или же, по данному обету крестоносца, он должен сразиться с неверным и оставить его труп в пустыне на съедение хищным зверям. Но прежде, чем он успел принять решение, неожиданное происшествие привлекло его внимание.

День клонился к вечеру, но сумерки еще не наступили, так что рыцарь увидел странное существо громадного роста, пристально глядевшее на него. Ловко пробираясь между кустарниками, оно поднималось на скалу; странная одежда, придававшая ему вид дикаря, заставила рыцаря вспомнить изображения фавнов и сильванов, виденных им в древних храмах Рима. Как суеверный шотландец, нимало не сомневавшийся в подлинном существовании языческих богов, он приписал появление этого духа действию гимна, пропетого сарацином.

– Что же, – подумал храбрый сэр Кеннет, – чтоб они сгинули, демон и его приспешники!

Но двух противников, с которыми ему пришлось бы бороться, он решил не предупреждать о своем нападении, что, конечно, сделал бы, если бы имел дело с одним врагом. Он схватил секиру и готовился уже было сильным ударом раздробить череп сарацину, который жизнью заплатил бы за пение персидских стихов, но неожиданное обстоятельство избавило рыцаря от вечного пятна на его совести. Привидение, на которое внимательно устремлены были его глаза, желая усладить их путь, казалось, скрывалось от них за высокими скалами, пользуясь для этого любыми возвышениями на своем пути, с удивительной ловкостью преодолевая трудности. Когда сарацин закончил свою песнь, это странное существо, одетое в козью шкуру, внезапно вышло из своей западни, стало среди дороги и, схватив обеими руками узды коня сарацина, заставило попятиться его лошадь. Благородный арабский конь, будучи не в силах противиться неожиданному нападению незнакомца, надавившего на него удилами, которые по восточному обычаю состояли из железного кольца, приподнялся на дыбы и упал на опрокинутого им всадника. Только быстро отскочив в сторону, спасся сарацин от верной погибели.

Противник его, выпустив вожжи, бросился на лежащего сарацина, схватил его за горло и, несмотря на молодость и силу эмира, смял его под собой, стиснув своими длинными руками руки пленника.

– Хамако! – вскричал эмир полусмеясь, полусердито. – Пусти меня, глупый! Хамако, ты переступил границу дозволенного. Говорят тебе, пусти меня, не то я тебя проколю кинжалом.

– Кинжалом? Неверная собака! – отвечало существо в козьей шкуре. – Возьми, достань его, если можешь! – и, схватив из рук его кинжал, оно махало им над его головой.

– Помогите! Назареянин, на помощь! – вскричал сарацин, уже по-настоящему испугавшись. – Сюда, или Хамако убьет меня!

– Убить тебя! – повторил житель пустыни. – Ты, действительно, заслуживаешь смерти за свои богохульные песни. Мало того что ты осмелился петь их в честь твоего пророка, предтечи сатаны, ты пел гимн Ариману, виновнику зла.

Рыцарь-христианин был изрядно удивлен: все происшедшее оказалось для него совершенно неожиданным, он понял, что его долг – помочь сраженному товарищу, и он обратился к незнакомому существу:

– Кто бы ты ни был и каковы бы ни были твои намерения, но я должен предупредить тебя, что я дал клятву быть верным товарищем сарацина, которого ты видишь! Я прошу тебя отпустить его, так как иначе я буду вынужден вступиться за него.

– Похвальное намерение, – отвечал ему незнакомец, – для крестоносца. Из симпатии к некрещеной собаке вызывать на бой единоверца! Затем ли ты пришел сюда, чтобы воевать за басурман против христиан? Хорош же ты воин Христов, если при себе допускаешь воспевать гимны сатане!

Говоря это, незнакомец встал и отдал кинжал поднявшемуся сарацину.

– Видишь, какой опасности подвергла тебя твоя самоуверенность, – продолжал он, обратясь к сарацину, – и как легко может Бог, несмотря на твою силу и ловкость, которыми ты так гордишься, ниспровергнуть тебя. Итак, остерегайся впредь, Ильдерим, так как если бы твоя планета не уготовила тебе принести пользу и добро, я не отступился бы от тебя до тех пор, пока не вытянул бы язык твой, осмелившийся произносить слова хулы.

– Хамако, – сказал сарацин без малейшего негодования на угрозы и дерзкий поступок, – прошу тебя, добрый Хамако, не используй в другой раз так широко свои права, потому что я как истинный мусульманин хоть и щажу тех, кого Бог, лишив рассудка, одарил духом пророчества, в другой раз не потерплю, чтобы кто-нибудь наложил руку на узду моего коня, а тем более на меня. Я позволяю тебе говорить все, что угодно, и никогда не рассержусь на твои слова, но помни хорошенько, что если ты еще раз нападешь на меня, я сверну твою косматую голову с твоих плеч!