Алексей Витаков - Проклятие красной стены

Илха еще никогда не встречал такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоеванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин он познал, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в темном плену мужской силы вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет всплывать у него в памяти — и в самых страшных схватках, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, звучать в шумящей листве, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат ее волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал ее чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгоряченного лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.

После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и веселых гуляний. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.

А по ранней весне, едва только сошел снег, пришли баскаки Бату-хана. Пришли не только за мехами, медом, золотом и оружием, но и за будущими рабами, за наложницами для восточных гаремов, за мастерами и подмастерьями, чтобы продать их на рабовладельческих рынках, пришли по праву сильного брать дань кровью. Они нагрянули так неожиданно и быстро, что жители окрестных деревень не успели спрятаться в лесах. Изошла, в который уже раз, плачем земля Рязанская.

Завиша приказала Андрею лезть в подпол, бросила на крышку половик и для пущей верности придвинула на это место стол, а сама, затеплив свечу, села перед иконой и начала усердно молиться. В очередной раз бросив тревожный взгляд в окно, увидела, как Колупай с топором в руке побежал к веренице связанных девушек — отбивать дочь — и упал, пронзенный стрелой навылет. А один монгол, запалив факел, поджег солому на крыше колупаева дома в назидание другим: не лезь супротив хозяина.

Илха в этот день был в лесу, тесал бревна для нового хлева. Поднявшийся к небу черный дым заставил его бросить работу. Чем ближе подходил Илха к деревне, тем отчетливее слышал плач, истошные крики людей и убиваемого скота. Он понимал, что происходит. За две сотни шагов стал различать родную монгольскую ругань, вылетающую из продутых степью визгливых глоток сородичей. Через заднюю калитку, никем не замеченный, он вбежал во двор как раз когда баскак тащил Завишу за волосы к сеновалу. В другой руке монгол держал шапку с лисьим хвостом, предлагая щедрый подарок в обмен на скорую любовь и ласку. Илха метнулся к коню, стоявшему возле крыльца, выхватил из колчана, притороченного к седлу, лук. Но тут Завиша вцепилась зубами в руку баскака, отчего тот завизжал, как ужаленный, и, вырвав из-за пояса кривой клинок, рубанул женщину по лицу.

Стрела Илхи сорвалась с тетивы и насквозь пробила шею баскаку с опозданием на одно мгновение. Не помня себя от накатившей ярости, бывший монгольский лучник подлетел к мертвому соплеменнику, перегнулся в седле и подобрал меч, обагренный кровью жены. Развернул коня, поставил на дыбы, а потом, стиснув коленями бока, заставил животное перепрыгнуть ограду. Как только копыта взорвали весеннюю грязь, Илха взмахнул мечом — и голова с перерубленным волчьим хвостом покатилась чугунком к ограде, разбрызгивая кровь по черной земле.

Сразу пять монгольских луков вскинулись, натянулись тетивы. Илха пригнулся. Три стрелы просвистели над плечом, а две другие поразили животное. Конь, хрипя, стал заваливаться на бок. Вдруг воздух задрожал от криков, которые слились в единый могучий гул: мужики и бабы, вооружившись на ходу, кто чем мог, бросились на незваных гостей. Завязалась жаркая рукопашная схватка: монголов стаскивали с лошадей, рубили топорами, кололи вилами, били кулаками и камнями. А потом трупы семерых степняков отволокли на опушку леса и бросили на прокорм волкам. Когда жар кровавого безумия поутих, стали оплакивать и предавать земле своих убитых: погибло одиннадцать человек. Илха схоронил Завишу в березовой роще — насыпал бугорок и вкопал деревянный крест.

Все понимали: оставаться в деревне нельзя, жестокая расправа неминуема. В тот же вечер выбрали Илху старостой и попросили не медлить с принятием решения. Монгол приказал тонко порезать и засолить мясо убитых лошадей, собрать немного домашнего скарба и ждать его дальнейших указаний.

Утром следующего дня серая вереница людей, сплоченных болью и страхом, двинулась по раскисшей от весенней сырости тропинке на северо-запад. Долгих два месяца Илха водил за собой жителей восставшей деревни, кружа по лесам, каждые сутки меняя места стоянок, опасаясь больших дорог, где могли встретиться татарские и княжеские разъезды, и больших поселений. Он знал нравы и законы своих соплеменников. Орда никогда не простит убийства баскаков и будет до конца разыскивать бунтовщиков, используя все методы: суля награды, даруя князьям и боярам земли, пытая и калеча тех, кто может хоть что-нибудь знать или провести по глухим тропам.

В начале июня толпа оборванных, едва держащихся на ногах людей, ведомых Илхой, увидела стены Смоленска, до которого еще не докатилась лава монгольских всадников. Как только рязанцы вновь обрели кров и хлеб, Илха объявил, что намерен принять постриг. Он сам определил себе время на завершение мирских дел — четыре месяца. Но весть о приближении татар круто изменила его планы.

Меркурий коснулся плеча сотника Валуна, и тот, сложив руки у рта, ухнул четыре раза филином. Глухо щелкнула тетива луков по кожаным браслетам, и два десятка стрел со свистом рванулись в полет. Монгольские часовые с предсмертными хрипами повалились на землю. Тут же четыре коня, поставленных парами друг за другом, вылетели из зарослей и помчались к лагерю. Глаза у животных были завязаны, спины накрыты дубленой кожей. Между ними на веревках качалась комлем вперед мощная сосновая лесина. Два всадника, скачущие по обеим сторонам, нещадно хлестали коней. Через минуту таран с треском врезался в телеги, те разлетелись от удара. Обезумевшая четверка лошадей ворвалась в лагерь, продолжая крушить и давить все, что попадалось на пути. Следом, будоража ночную тишину боевым кличем и стуком копыт, пошла в атаку княжеская сотня. Еще пятьдесят седоков в волчьих шапках сидели на крупах коней. Русская дружина пронзила монгольский лагерь, как металл — незащищенную плоть. И начался кровавый пир. Воины, что сидели на крупах, спрыгивали на землю, врывались в юрты и убивали спящих, всадники рубили топорами и топтали копытами коней тех, кто ночевал под открытым небом. Смоленский тысяцкий гнал своего вороного прямо на большую белую юрту, до которой было триста шагов.