Рафаэль Сабатини - Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник)

– К несчастью, Ланжеак прав, – сказал Дево. – Здесь нет никакой неопределенности. О, избавьте меня от ваших свирепых взглядов, де Бац. Видит Бог, душа у меня болит не меньше вашей. Но нужно смотреть фактам в лицо. Не следует обманывать себя, приходится считаться с потерями. Ларнаш убит, а Моро либо погиб, либо скоро погибнет. Он потерян для нас безвозвратно.

Де Бац яростно выругался и заявил:

– Если он жив, я вырву его из лап палачей!

– Если вы предпримете такую попытку, – возразил Дево, – вы просто сунете голову под ту же гильотину. Мы не можем этого допустить. У вас есть долг перед нами, перед нашим делом. Образумьтесь, друг мой. Это не тот случай, когда вы в состоянии вмешаться. Будь ваше влияние даже в двадцать раз значительнее, вы все равно ничего не сможете сделать. Если вы предпримете такую попытку, это выдаст вашу причастность к событиям прошлой ночи. Пока свидетелем против вас может выступить лишь один человек, который мог легко ошибиться в темноте. Смиритесь, мой друг. Битв без потерь не бывает.

Де Бац сел и обхватил голову руками. В комнате повисло тягостное молчание. Дево был членом правительственного департамента и пользовался у своих единомышленников заслуженным авторитетом. Его спокойные, трезвые суждения снискали ему репутацию человека, который никогда не теряет головы. Буассанкур и Руссель поддержали его. На стороне барона остался только импульсивный маркиз де Ла Гиш.

– Знать бы хоть, как все произошло! – воскликнул он. – Что это было – вмешательство слепого рока или предательство? – Он обернулся к Ланжеаку. – Вам не пришло в голову разузнать, как там Мишони? Его вы не навестили?

– Можете назвать меня трусом, – ответил молодой человек, – но, честно говоря, я не осмелился. Если имело место предательство, дом Мишони теперь является ловушкой для любого из нас.

Лицо барона стало суровым и непроницаемым.

– Вы еще не рассказали нам, чем же все-таки занимались в городе.

– Я ходил на улицу Менар и виделся с Тиссо. Обыска там не проводили. Это обнадеживает. В случае предательства власти должны были явиться туда в первую очередь.

Барон кивнул.

– Так. А еще?

– Потом я разыскал Помеля.

Ла Гиш метнул в него новую насмешку:

– О, конечно, вам ведь надлежало отчитаться о нашем провале перед д’Антрегом и его комитетом.

– Вот именно, господин маркиз. Если вы не забыли, я, в конце концов, состою у него на службе.

– Вы нравились бы мне куда больше, Ланжеак, если бы я сумел об этом забыть, – заметил де Бац. – И что сказал Помель?

– Он потребовал, чтобы я немедленно отправился в Хамм с докладом о событиях.

Тут едва сдерживаемая ярость барона вновь прорвалась наружу:

– Вот как! Немедленно! И в чем же причина такой спешки, позвольте спросить? Он предвкушает, как д’Антрег будет потирать руки, радуясь моей неудаче. И когда вы намерены выехать?

– Сегодня вечером, если вы не возражаете.

– Я? Возражаю? Против вашего отъезда? Мой славный Ланжеак, я до сих пор не видел от вас никакой помощи. Надеялся, что получу ее прошлой ночью, но вы показали, сколь смехотворна была моя надежда. Отправляйтесь в Хамм, или к дьяволу, или куда вам будет угодно.

Ланжеак встал.

– Де Бац, вы несносны.

– Присовокупите это к вашему докладу.

Ланжеака уже трясло от негодования.

– Вы вынуждаете меня радоваться тому, что наше сотрудничество окончилось.

– Стало быть, у нас обоих есть повод для радости. Счастливого пути.

Неделю спустя Ланжеак предстал в Хамме перед д’Антрегом. Молодой человек не простил барону де Бацу обиды, которую тот нанес ему при расставании, и, возможно, именно по этой причине не попытался смягчить свой доклад или хотя бы проявить беспристрастность.

И д’Антрег, как и предсказывал де Бац, действительно потирал руки.

– Я предвидел провал этого хвастливого гасконца, – заметил он с кривой усмешкой. – Ничего другого от его родомонтад [228]ждать не приходится. Хороши бы мы были, если бы связывали наши надежды с его успехом. К счастью, освобождение ее величества обеспечено мерами, которые я принял в Вене. Маршал Кобург [229]получил указание выдвинуть предложение об обмене узниками. Мы хотим поменять господ из Конвента, которых выдал Австрии Дюмурье, на заключенных членов королевской семьи. Я слышал от господина де Траутмансдорфа, что предложение воспринято благосклонно, и теперь почти нет сомнений, что обмен состоится. Так что неудача господина де Баца не исторгает у меня слез. – Он помолчал. – Как, вы сказали, имена господ, которых мы потеряли из-за его безрассудства?

– Шевалье де Ларнаш и Андре-Луи Моро.

– Моро? – Д’Антрег напряг память. – Ах да! Еще один родомонт, которого де Бац завербовал здесь. Что ж… – Он умолк, пораженный внезапной мыслью. Выражение его смуглого худого лица показалось господину де Ланжеаку очень странным. – Так, говорите, господин Моро убит? – спросил граф резко.

– Если его не убили на месте, что весьма вероятно, то определенно казнили в самый короткий срок. Едва ли революционный трибунал пощадит человека, которому предъявлено такое обвинение.

Д’Антрег погрузился в раздумье.

– Ну вот что, – сказал он наконец. – Будет лучше, если вы повторите свой рассказ его высочеству. Думаю, ему будет интересно вас послушать.

Спустя час или два после того, как граф Прованский выслушал доклад господина де Ланжеака, его высочество отправился в гостиницу «Медведь» с визитом к сеньору де Гаврийяку.

Со стороны принца, который жестко придерживался предписаний этикета, этот визит был неслыханной милостью. Но, когда дело касалось господина де Керкадью и его племянницы, его высочество предпочитал забывать о формальностях. У него вошло в привычку заглядывать к ним запросто, без церемоний и подолгу сиживать в их обществе. В таких случаях принц если и не сбрасывал вовсе мантию величия, то, по крайней мере, настолько распахивал ее, что беседовал с дядюшкой и племянницей почти на равных. Он частенько обсуждал с ними свежие новости, делился своими страхами и надеждами.

Алине, воспитанной в почтении к принцам крови, добрые отношения с Месье очень льстили. Настойчивость, с которой он выспрашивал ее мнение, внимание, с которым он ее выслушивал, уважение, которое он неизменно выказывал по отношению к ней, поднимали в ее глазах их обоих. Терпение принца в стесненных обстоятельствах, его стойкость перед лицом несчастий и невзгод укрепляли ее веру в его личное благородство и придавали романтический ореол его неказистой, почти плебейской внешности. Истинно королевские качества, которые разглядела в Месье мадемуазель де Керкадью, особенно выигрывали в сравнении со своекорыстием прирожденного интригана д’Антрега.