Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега

Аббат обратил взоры к городу, который, как знали уже мудрые клирики Рима, все равно должен пасть. Но Каффа еще жила, и отец Руффино, пастырь деятельный времени в нем не терял, как и в других городах, где доводилось ему бывать. Как везде, аббат провел эти дни в трудах сеятеля, а там, где сеял святой отец, всегда созревала пышная жатва. Проходило положенное время после незаметного отъезда отца Руффино, и загорались храмы еретических, не согласных с Римом церквей, и возжигались костры. Толпы разъяренных фанатиков, убивая и разрушая, прокатывались по улицам, и новые, жесточайшие к смутьянам законы и меры принимали послушные истинной церкви правители. Отец Руффино по — своему делал добро; «человеку должно быть всегда плохо, чтобы чаще прибегал к господу», — любил он повторять. В старой Каффе до сих пор, свободно исповедуя иноверье и ересь, обитали армяне, православные славяне, иудеи, мусульмане. Близок день, и взойдут огненные всходы над оставленными ревностным слугою божьим в этом городе семенами. Благие всходы истинного рвения и веры.

И аббат, взвесив сделанное, спокойно обратил взор к северо — западу.

Там, у устья великой, пустынной ныне реки лежит главная цель его сегодняшних устремлений. Там сходятся великие вселенские дороги: и старый путь от норманнов ко грекам, через Белую Русь и Дикое ныне Поле, и новый — из Германии в Польшу и далее, через Орду в Китай. Мудрые клирики Рима верят: будущее — за этим покамест еще неприметным, хранимым господом уголком. Там, защищенный от осман молдавским Монте—Кастро и захваченной венграми Килией, за широкой спиной правоверной Польши и Литвы вырастет новый оплот Рима, способный заменить старые итальянские крепости на Понте. Оттуда святые посланцы веры миссионеры и воины — со временем двинутся на север и восток, расширяя владения единственно истинного, латинского креста.

Отец Руффино с надеждою глубоко вдохнул ласковый ветер приморской весны.

В Каффе для этого, правда, придется еще задержаться. Пока здешние мастера приготовят заказанные им для Леричей арбалеты и дротики к ним, аркебузы и пули, порох и стрелы.

7

Кони неспешно ступали вдоль морского берега самой природою сотворенным шляхом, где не кончилась еще полоса морского песка и не встали во весь рост могучие травы Поля — исполинская тырса. Левее проехать было почти невозможно: густой, словно шерсть нечесаного верблюда, терновник быстро обдерет в кровь коня и всадника. Но вот бывалый вожак отряда, по видимым одному ему признакам, замечает другую тропу и смело сворачивает в степь. За ним гуськом тянутся остальные. Гортанный вскрик — и кони брошены в намет, и степные люди, невидимые в травах, в безумной скачке мчатся от моря прочь. Только пляшут, выдавая их движение, верхушки тонконога и житняка, пырея и костра. Да играют, догоняя, вороны, охочие, как и степные люди, до добычи. Новый короткий приказ — и отряд опять едет шагом, избегая заросших колючкою буераков, обходя высокие курганы. Не дай аллах, увидят лихие люди, сильные числом, налетят. И всадники из хищников сами превратятся в дичь, такую же, как дикие кони Поля, как лани его и гуси.

Шайтан — мурза эту степь знал, как свой молитвенный коврик. Привычно запутывая следы, он то уводил свой маленький чамбул от моря, то вновь приводил на тропы, откуда был виден нетускнеющий синий простор. За ним тянулись два десятка татарских воинов — лучших в Шайтановом юрте. Порою рядом с мурзой, порою следом на рослом вороном ехал молдаванин в гуджумане набекрень.

— Все — таки, Тудор — кардаш[21], — с сожалением промолвил вожак, когда сотник снова поравнялся с ним, — все — таки, если бы ты убил меня тогда, у реки, я больше бы тебя уважал.

Шайтан — мурза имел в виду первое их знакомство, когда белгородский воин настиг его выше лимана, у переправы через Днестр. Татарин предложил сотнику сразиться один на один. Тудор выбил у него тогда из рук саблю, отнял в пешей схватке нож, скрутил в жесткой траве арканом. Но пощадил, а месяц спустя — и вовсе отпустил.

Какая польза была бы от этого мне? — шутливо отвечал сотник. — Лучше немного меньше уважения от живого мурзы, чем немного больше — от мертвого.

— Почему хотя бы не продал? — не унимался Шайтан, получивший носимое им с гордостью прозвище за дьявольскую хитрость. — Разве я, — он потряс в воздухе жилистыми руками, — разве я негодный товар?

— Ты не товар, Шайтан — кардаш, — нахмурился Тудор.

— О аллах! Это и есть та мудрость, которую ты при вез в седельной сумке из дальних стран, от франкских рыцарей — своих побратимов? Та мудрость, которая держит тебя в бедности, среди таких же нищих, как твой кардаш — мурза? Разве не знал ты, что татарин душа без веры, что татарин не понимает добра?

Шайтан, конечно, лукавил, мурза понимал и помнил добро. Жестокий и хищный, он не помнил, напротив, зла, естественного в его представлении дара встречного. Добро, зато, было подарком редким, заслуживающим удивления; забыть его — потерять всякую память. Шайтан шутил, говоря и о собственной бедности; Тудор — кардаш, гостя у друга, видел неисчислимые табуны коней, отары овец, верблюдов. Глава сильного и воинственного татарского рода, Шайтан — мурза был вездесущ в Поле и не признавал для себя границ. Чужие стада, золото, платье, толпы белого и смуглого, христианского и при случае мусульманского ясыря постоянно пополняли прибытки Тудорова знакомца.

— Продай меня — разбогатеешь, — усмехнулся сотник.

— И продам, — оскалил зубы веселый степной хищник — Но только так, как велишь ты сам. Не будь того — разве могу я продать кунака? Разве я собака, напавшая на слепца? — Шайтан — мурза даже плюнул в сердцах.

— Сколько же ты за меня возьмешь, брат? — продолжал поддразнивать татарина Тудор. — Как за королевского ясыря? Или за московского? — Королевский ясырь — из подданных польского короля — ценился дороже: слыл «нехитрым». За московского же — с Великой Руси — давали меньше: московские люди слыли «хитрыми», так как были непокорны и склонны к побегу.

— Сложу вместе цену двух таких ясырей, — ответил мурза — За славного батура менее двойной цены назначать — себя позорить, его поимщика. Цена должна быть большой, — добавил Шайтан серьезно, — чтобы неладного не учуяли франки.

Близкий полдень баюкал в дремоте весны безбрежное Поле и синее море. Зеленый простор легко и просто переходил в голубой и был ему, в свою очередь, — самим собой разумеющимся продолжением. Порой голубизна растворялась в зелени, пропадала; море уходило вправо, и Шайтан — мурза вновь тропил их путь по известным степнякам приметам — по солнцу и курганам, одиноким деревьям и скрутням трав. Тудор с удовольствием следил за хищными, естественными повадками полудикого кардаша. Дозволено ли Тудору Боуру, честному воину, быть кунаком степного разбойника, охотника за людьми? Сотник чуть приметно усмехнулся. Почему бы и нет? Было ли дело всех, кому служил он под иными небесами, честнее и достойнее, чем жизнь Шайтана — мурзы? Каждый жил по законам своего племени; каждый должен был быть самим собой, дабы выжить, не влача рабьего ярма. И был ли аркан мурзы Шайтана бесчестнее, чем тайное оружие многих сильных мира, мнивших себя учеными и благородными, человеколюбивыми людьми?