Иван Дроздов - Голгофа

«Опять съехали на эту тему», — подумал Свирелин. И решил сворачивать беседу. Буркнул себе под нос:

— Позвоните мне через неделю.

Грачев поднялся и, улыбаясь, сказал:

— Рад знакомству, Николай Васильевич! Много слышал о вас хорошего.

«Он еще комплименты говорит».

— Хорошо. Идите.

Сочувственным взглядом провожал посетителя: «Надо пристроить мужика. С таким–то его характером и пропасть недолго». И еще думал: «Пчелы не прокормят. А впрочем, как знать?..»

Сцена эта, теперь уже далекая, вспомнилась отчетливо, резко, будто вырубленная на камне. И не потому он ее вспомнил, что Грачев — крамольный писатель и Свирелин отважился назначить его заместителем директора по кадрам одной столичной типографии, а вспомнился ему Грачев в связи с оброненной Ниной фразой: пятились мы с вами под напором всякой сволочи, и до тех пор, пока Россия–матушка не упала в пропасть. Не будет нам прощения от внуков и правнуков.

Она, эта мысль, и раньше тревожила его совесть, он от того и сосал свои наперстки, но вот выразить так явственно и просто…

Слова Нины прозвучали как приговор. Их и должна была произнести женщина. Она творит и созидает мир, она за него главная ответчица.

Вагон от быстроты движения покачивается с боку на бок, блики на стенах уж не мелькают, — видно, луна спряталась за облака и не тревожит сон земного мира. Свирелин и дома–то спал плохо, а тут и совсем не сомкнет глаз. Греет его душу близость Нины, этой удивительной женщины. Она спит крепко, и, видимо, ничто в жизни ее не тревожит. Года два назад рассталась с мужем, детей нет, отец еще не старый, директор большого завода где–то на Урале или в Сибири. Такая молодая, интересная, неужели нет и любовника? А если есть, что он за человек? И понимает ли, каким сокровищем обладает?..

Прав у Свирелина на Нину нет никаких, а при мысли о любовнике сердце холодеет. Нравилась она ему всегда, со времен ее девичества, а уж когда в комитет пришла, он ловил каждую возможность, чтобы увидеть ее, пообщаться с нею. Подгадывал время, чтобы после работы пригласить в машину, вместе поехать домой. Впрочем, этим не злоупотреблял. В окна смотрят десятки глаз, найдутся и любители почесать языки.

В Питер он едет с надеждой одолеть порок пьянства и начать новую жизнь. У него еще сохранились связи, многие бывшие приятели и теперь занимают видное положение; найдут и ему место. И тогда…

Мысль о Нине снова заползала в голову, и мечта о прекрасной женщине не казалась такой уж эфемерной.

Повернулся на спину, смотрит на синеватый ночной огонек.

Вспоминает самые напряженные дни в отношениях со своим главным бухгалтером, но и тогда не меркнул его интерес к Нине.

Первые серьезные трения возникли в связи с делом о подпольных дипломах, выпущенных типографией, где работал Грачев. Он однажды напросился к нему на прием и тихим, заговорщицким голосом сообщил о пяти тысячах дипломов, изготовленных в его типографии и проданных кавказцам.

— Какие дипломы? Не понимаю вас.

— Обыкновенные. Об окончании институтов, университетов.

— Ваша типография не имеет права печатать дипломы.

— Не имеет, а напечатала. Тайно, пять тысяч штук.

— А вы откуда знаете? Почему это вы мне докладываете, а не директор?

— Я председатель местной организации народного контроля. Мне поступил сигнал.

Свирелин поднялся, в волнении ходил по кабинету. Подошел к Грачеву, склонился над ним:

— Я давно знаю вашего директора, он не мог допустить.

— О директоре ничего не могу сказать, но дипломы напечатаны.

— Но вы понимаете, какой резонанс получит эта история, выйди она наружу?

— Понимаю, Николай Васильевич. И даже очень хорошо понимаю. Я потому и пришел к вам.

— Кто еще знает об этом?

— Думаю, пока двое: я да тот, кто подал мне бумагу.

— Кто он?

— Аноним. Выстрелил из кривого ружья, а самого не видно.

— А-а… Это уже легче. Ну да ладно. Вы пока никому не говорите, а я подумаю, что предпринять. Следствие будем проводить тайно. Дело в том, что типографии относятся к особо важным идеологическим объектам, и всякие серьезные решения, связанные с ними, принимаются на самом верху. Оставьте бумагу, а сами держите в секрете эту информацию.

— Будет сделано, Николай Васильевич. Не беспокойтесь.

Неспешный ход воспоминаний да мерный стук колес убаюкали Свирелина. Он уснул. И спал до того момента, когда в коридоре раздался голос проводника:

— Подъезжаем к Петербургу. Поднимайтесь!

Нина принесла чайник, и они сидели за столом, пили чай с печеньем и конфетами. На перроне их встречал Грачев с супругой Лидией Петровной. Свирелин знал, что ей за сорок, но в окна вагона заглядывала женщина совсем молодая, черноглазая, с резко очерченными бровями и длинными ресницами. «Уж не женился ли он тут на другой»? — подумал Свирелин, выходя из вагона. Но нет, представляя супругу, Грачев называет ее «Лидия Петровна». Значит, она, та самая, о которой он ему писал. У нее недавно умер муж, знаменитый ученый, директор института, а у Грачева умерла жена Надежда Николаевна, вот они и поженились. Живут на два дома — в Москве у Грачева и здесь, в Петербурге.

Нина и Лидия Петровна идут впереди, оживленно беседуют, а Грачев со Свирелиным — сзади. У вокзала сели на такси и минут через двадцать были дома.

Квартира у Грачевых просторная, комнаты большие, потолки высокие. И мебель тут была старинная, еще с прошлого века. Квартира досталась родителям Лидии Петровны от дедушки по линии отца. Как и отец, ее дедушка был крупным ученым–биологом, имел звание академика. В их квартире бывали Тимирязев, Павлов, Менделеев. Их портреты висели на стенах в гостиной. В широком просторном холле висели два небольших портрета, написанные маслом, мужчина и женщина. Мужчина пожилой, с редеющими волосами, а женщина молодая и очень интересная.

— Это — мои учителя: Геннадий Андреевич Шичко и его супруга Люция Павловна.

Хозяйка повернулась к Свирелину:

— Им, этим людям, миллионы бедолаг–алкоголиков обязаны вторым рождением. Ну да, насколько я поняла Петрушу, вы тоже хотите приобщиться к трезвой жизни.

Свирелин съежился от суровой простоты этих слов, но ничего не сказал. Не хотелось бы ему состоять в гильдии бедолаг–алкоголиков; он подумал: «Я и сам могу отрезвиться, без всяких учителей. Вот скажу им об этом».

Гостей разместили в отдельных комнатах. Потом хозяйка пригласила всех завтракать.

Сидели за круглым большим столом на кухне, служившей одновременно и столовой. Ложки, вилки, тарелки и даже салфетки — все тут было отмечено печатью стародавних времен, памятью о людях другого мира, но близких по крови и духу. Свирелину чудилось, что он слышит спокойную величавую речь людей отлетевшей эпохи, их смех и дыхание, звон хрусталя и фарфора. Есть что–то волшебное, завораживающее в предметах, переходящих к нам от далеких предков; незримо струится от них живительное тепло и, мы, прикасаясь к ним, как бы вбираем энергию прежней могучей жизни.