Альберто Васкес-Фигероа - Уголек

Спокойная и неглубокая речушка вливалась в широкую и сонную бухту, соединяющую северное побережье материка с южной оконечностью полуострова. Утолив жажду и проведя больше часа в прохладной воде, канарец до отвала наелся бесчисленными папайями и гуавами, заполнил уже пустые бурдюки, прихваченные с «Сан-Бенто» и приготовился идти обратно.

— Не сходи с ума! — возразила Уголек. — Ты совсем измучен. Подожди до утра.

— Завтра может быть слишком поздно, — решительно ответил он. — Эти бедняги оказались в ловушке по моей вине, и я не смогу спать спокойно, если не приду им на помощь.

— Большинство этих «бедняг» — всего лишь банда отморозков, готовая при первой возможности порезать тебя на кусочки, — напомнила африканка. — Подумай об этом, потому что стоит им увидеть, что ты дал слабину, как они тут же попытаются отрезать тебе голову.

— И все же я рискну.

— В таком случае я пойду с тобой.

— Нет! — ответил он тоном, не терпящим возражений. — На этот раз ты со мной не пойдешь. Ты будешь ждать меня здесь, потому что в одиночку я доберусь намного быстрее, да и опасность для меня одного гораздо меньше.

Уголек попыталась было возразить, но быстро поменяла мнение, потому что слишком устала — ведь за последнюю неделю ей пришлось прошагать, наверное, больше, чем за всю предыдущую жизнь. Похоже, она пришла к заключению, что ее присутствие принесет лишь дополнительные проблемы, и решила прилечь в тени прекрасной табебуйи, чьи ветви склонялись над рекой, тут же закрыла глаза и немедленно заснула.

Канарец посмотрел на нее с нескрываемой завистью и едва не поддался искушению последовать ее примеру, но вспомнил о страданиях, которые испытывают моряки, столько времени блуждающие по дюнам, перекинул через плечо тяжелые бурдюки и отправился обратно к длинному песчаному перешейку.

Он пересек его ровно в полдень и почувствовал себя таким изнуренным, словно миновал ворота ада.

Ни одно место в мире не было столь удушающим, как эта узкая полоска земли, ни одно место на земле не было таким жарким и враждебным, разве что кроме самого сердца кошмарной пустыни Сахары.

Он прошагал шесть часов и не раз был готов рухнуть на землю или вернуться и лечь рядом с негритянкой, лишь его закаленная сила воли и стремление спасти жизнь нескольким отвратительным португальцам, которые, возможно, без лишних слов перерезали бы ему глотку, поддерживали его на ногах. Он спотыкаясь шел вперед, с каждым шагом все глубже погружая ноги в белый песок под невыносимым весом бурдюков с водой.

Сьенфуэгос в очередной раз мысленно ругнулся.

Ведь он опять глупо жертвовал собой ради спасения тех, кто явно этого не заслуживал. И вновь он спрашивал себя: доколе он будет думать о других, вместо того чтобы думать о себе.

Он пережил тяжелые времена в суровом мире, но вместо того, чтобы упростить себе жизнь, избегая проблем, лишь усиливал их, спасая даже собственных врагов.

— Ничего, жизнь тебя научит, — пробормотал канарец, словно это могло служить утешением, хотя был совершенно уверен, что совесть — это то, чему научиться невозможно, ведь люди рождаются и умирают, на ни йоту не изменившись в душе.

Уже ближе к вечеру он скатился с вершины высокой дюны и потерял сознание, но в глубине души был этому только рад, потому что в его мыслях тут же возникла Ингрид Грасс — с такой ясностью, словно он простился с ней всего несколько часов назад, хотя на самом деле в последний раз видел ее много лет назад, и теперь черты ее лица начали стираться из памяти.

Они занимались любовью на раскаленном песке, он снова обнимал ее узкую талию, целовал грудь и проникал в самые влажные глубины, ощущал нежность кожи, вдыхал ее запах, слушал страстный голос и наслаждался ласками. Но во сне он плакал, потому что не мог забыть, что это всего лишь сон и болезненное пробуждение принесет страшную горечь расставания.

Сьенфуэгос открыл глаза, когда опустились первые вечерние тени, и даже вся сила воли не могла заставить его встать. Он долго лежал, глядя в небо и вызывая в памяти те далекие времена, когда вот так же лежал на зеленой траве в горах Гомеры, тот чудесный день, когда они были вместе, страстно желая лишь одного — снова обнять друг друга.

Нельзя наслаждаться счастьем, когда в любой миг можно его потерять, а Сьенфуэгос по опыту знал, что это неизбежно, и потому решил, что то безграничное счастье, которое он испытывал в течение короткого периода своей жизни, на самом деле — лишь безжалостная ловушка судьбы.

Куда лучше было бы не приходить в то утро искупаться в лагуне, не обнаружить, что его разглядывает обнаженная богиня, не ласкать ее кожу, не целовать ее губ, не гладить белокурые волосы, не сливаться с ней в горячих объятьях, ведь теперь он понимал, что никогда не сможет ее вернуть.

— Иногда я ненавижу тебя за то, что так люблю, — пробормотал он, не отдавая себе отчет, что возненавидеть человека, которого любишь гораздо труднее, чем возненавидеть самого себя. Но выплеснув свои тревоги, он словно сбросил с плеч тяжкий груз, поднялся на ноги и решительно зашагал вперед, преодолев последние километры, отделяющие его от пустынного полуострова.

Стояла уже глубокая ночь, когда он стал безнадежно бродить меж дюн, то и дело окликая Тристана Мадейру и тех членов команды «Сан-Бенто», чьи имена помнил, но ответом ему был лишь скорбный крик совы да рыдания предрассветного ветра.

Уже утром он наткнулся на тела двоих моряков, настолько измученных цингой, дизентерией и жестоким обращением, что не смогли перенести жажды и долгого перехода под палящим солнцем.

Позднее, когда солнце снова начало припекать, Сьенфуэгос обнаружил в чахлых зарослях кустарника около дюжины моряков с «Сан-Бенто», растянувших среди ветвей одежду в отчаянной попытке создать хоть какое-то подобие тени. Когда канарец приблизился с криком, что принес им воду, то был почти уверен, что видит перед собой такие же трупы, как и те, что попались ему чуть раньше, и по-настоящему обрадовался, увидев, что навстречу поднялась высокая фигура Тристана Мадейры, из-за крайней худобы похожая на высокий кактус с отломанной верхушкой.

Еле ковыляющие и со стонами тянущие к нему руки моряки представляли собой печальное зрелище. Если бы он не был вооружен и не превосходил их физически, то они могли бы просто затоптать его в стремлении добраться до бурдюков с водой.

Сьенфуэгос разделил воду, насколько позволяли обстоятельства, и помог самым слабым, так намучившимся от жажды, что пытались лизать даже упавшие капли. Когда же он понял, что воды осталось не больше четверти, то сделал несколько шагов назад и угрожающе обнажил шпагу, чтобы никто не приблизился.