Альберто Васкес-Фигероа - Уголек

Священники ненавидели ее за то, что она никогда не приходила на исповедь, чтобы шепотом поведать о своих грехах; женщины ненавидели ее потому, что ни одна из них не могла сравниться с ней красотой; но больше всего ненавидели ее обнищавшие кабальеро — за то, что королевский казначей каждый месяц вручал ей очередной мешок с золотым песком.

Защищали ее лишь Мигель Диас, которому удалось стать одним из ближайших доверенных лиц братьев Колумбов, Луис де Торрес, да несколько отважных капитанов из старой гвардии Алонсо де Охеды. Бывшей виконтессе очень не хватало присутствия самого капитана, поскольку лишь он знал, как заставить умолкнуть злые языки; своим даром убеждения он прославился едва ли не больше, чем непобедимой шпагой.

— Как же тяжело быть одинокой женщиной! — пожаловалась она как-то вечером верному Бонифасио. — Злые языки опаснее даже стрел туземных воинов. Можешь мне поверить, если бы не надежда на возвращение Сьенфуэгоса, я бы уже давно вернулась в Европу на первом же корабле.

— Самое худшее мы уже пережили: я имею в виду ту лихорадку, — с воодушевлением ответил хромой. — Если уж мы смогли выжить в зачумленном аду под названием Изабелла, то нам уже ничего не страшно... Но если хотите моего совета — предложите несколько золотых монет лихим кабальеро плаща и шпаги, что толкутся в таверне «Четыре ветра». Они будут счастливы стать вашими телохранителями за горячий ужин и кувшинчик вина. Многие из них ложатся спать на пустой желудок, тут уж не до фантазий о завоеваниях и величии.

— Мне глубоко претит сама идея добиваться уважения силой, — с отвращением возразила немка.

— Те, кто хорошо вас знает, безусловно, ценят и уважают без всякого принуждения. Но вы же не можете рассчитывать, что вас по достоинству оценит весь мир. Слишком многие вам завидуют, а эти семена, насколько я знаю испанцев, дают обильные всходы даже на самой бедной почве.

— Так значит, себя ты не считаешь испанцем?

— Я всегда считал себя гуанче, сеньора. В моих жилах течет в десять раз больше местной языческой крови, чем христианской. Что же касается Сьенфуэгоса... — рассмеялся он. — Вы знаете, как гонялся за ним священник, пытаясь окрестить?

— Как же мало, оказывается, я о нем знаю!.. — посетовала Ингрид Грасс. — Мы ведь почти не разговаривали, все время любили друг друга.

Вдохнув изрядную порцию нюхательного табака, к которому он пристрастился в последнее время, верный Бонифасио посмотрел в лицо женщине, заменившей ему семью; да что там семью! Она стала для него той самой осью, вокруг которой вращалась вся его юность.

— Даже мне, который знает вас, как никто другой, порой слишком трудно понять, почему вы так любите человека, с кем вас так многое разделяет, — признался он наконец. — Неужели ласки и поцелуи столько значат, что слова перестают иметь значение?

— Если бы все дело было в одних лишь поцелуях и ласках, моя любовь немногого бы стоила, — спокойно ответила она. — Для меня настоящее счастье — просто быть рядом со Сьенфуэгосом, слышать его голос — пусть даже не понимая слов; ощущать его дыхание, смотреть, как он улыбается, и в уголках его губ появляются морщинки, и при виде их мою душу переполняет такая радость, словно все ангелы спустились с небес. Видеть его для меня отраднее, чем стоять перед открытыми вратами рая; за один его взгляд я готова подняться на самый высокий пик Альп; знать, что он ждет меня — лучше любого чуда; в разлуке с ним мое сердце рвется на части. И если ко всему этому ты добавишь еще и ласки с поцелуями — тогда и сможешь меня понять.

— Черт побери!

— Черт побери! Верно замечено. Если я и себе едва могу признаться, как обстояли дела, и лишь бесконечная пустота и печаль, охватившие меня, с тех пор как его нет рядом, открыли мне глаза, вряд ли я могу ожидать, что мои чувства поймет кто-то еще, не имеющий даже смутного представления, о чем я говорю. Как слепой никогда не узнает, что такое цвет, так и человек, не заглянувший, как я, в глаза Сьенфуэгосу, никогда не поймет, что такое истинная любовь.

— Вам следует подняться на помост на площади Оружия и объявить всё это во всеуслышание. Вот только я не уверен, что и после этого вас оставят в покое.

Хромой Бонифасио оказался прав, ибо ни священники, ни женщины, ни одинокие холостяки, составляющие большую часть населения Санто-Доминго, по-прежнему не могли понять, почему красивая, молодая и богатая особа вроде доньи Марианы живет затворницей в своем особняке, долгие часы проводя в одиночестве и читая толстенные книги, вместо того чтобы посещать великолепные приемы, кататься верхом вдоль реки и принимать ухаживания поклонников, которые вились вокруг нее целыми тучами.

Среди них были отважные капитаны и высокородные, но обедневшие аристократы с непомерным честолюбием, прибывшие на Эспаньолу в надежде любой ценой сколотить состояние. При этом все они полагали, что самый простой способ добиться этой цели — привести к алтарю богатую немку. Теперь редко выдавалась ночь, когда бы под ее балконом не звучали серенады, но никто не мог припомнить, чтобы в окне хоть раз зажегся свет или всколыхнулись шторы.

— Она наверняка шпионка.

— Или колдунья.

— Или ей нравятся женщины, и она путается со своими служанками из местных.

— Нужно изгнать ее с острова.

Дон Луис де Торрес, Мигель Диас и несколько моряков из числа первопоселенцев, как могли, старались ее защищать, однако приезжих становилось все больше; все они с большим удовольствием повторяли грязные сплетни, и никому даже в голову не приходило подать голос в защиту доньи Марианы.

Стоит ли удивляться, что однажды вечером в ее дверь постучал посыльный от Франсиско Рольдана и предложил присоединиться к повстанцам в обмен на обещание в случае победы провозгласить ее алькальдессой Санто-Доминго. Столь почетная должность, вне всяких сомнений, должна надежно защитить от любых сплетен и клеветы: никто больше не посмел бы открыть рот против алькальдессы.

— Алькальдесса-иностранка, да к тому же, по всеобщему мнению, шпионка? — поразилась бывшая виконтесса.— Этот Рольдан, видимо, вконец отчаялся, если просит помощи у женщины, которая даже шпагу в руках не удержит.

— Не так уж он и отчаялся, — последовал резкий ответ. — Но знает, что толика вашего золота сможет убедить даже самых нерешительных.

— Понимаю, — кивнула немка. — Но те, кого я смогу купить за золото, с такой же легкостью продадутся и братьям Колумбам, причем совершенно ясно, что они смогут заплатить намного больше меня. Так что для меня это плохое вложение.

— Это вопрос идеалов, а не торговли. Мы должны положить конец тирании генуэзцев.

— Этих генуэзцев, как вы их называете, назначили монархи, и тот, кто выступает против них, выступает против короны. Я плохо разбираюсь в большой политике, но подозреваю, что всех мятежников впереди ожидает веревка, а я хотела бы сохранить свою шею для лучшего употребления.