Альберто Васкес-Фигероа - Уголек

Они были маленькими, очень смуглыми и сильно смахивали на обезьян; при этом не носили никаких, даже самых скромных украшений и не пользовались яркими красками, какими щедро намазывали тела жители других мест. Вместо этого их тела и даже волосы были покрыты толстым слоем серого пепла; теперь Сьенфуэгосу стало понятно, откуда пошло название племени: ведь на языке купригери слово «мотилон» означает «человек пепла».

Он невольно попятился, глядя как они едят, похрюкивая и рыгая, будто разъяренные свиньи; от одной мысли попасть к ним в руки у него встали дыбом волосы на затылке.

Когда он понял, что отвратительное пиршество подходит к концу, то предпочел вернуться по своим следам, по опыту зная, что воины обычно выходят на охоту с наступлением темноты, а потому не хотел рисковать: ведь кто-то из дикарей, несомненно, знающих джунгли, как свои пять пальцев, вполне мог почуять его присутствие даже за пятнадцать метров.

Прежде чем продолжить спуск, он сделал огромный крюк, обойдя их по широкой дуге, но вскоре совсем стемнело, и уже через полчаса какое-то шестое чувство заставило его насторожиться — Сьенфуэгос внезапно обнаружил, что больше не чувствует привычного дуновения ветерка.

Он прислушался и понял, что не слышит привычных лесных звуков; потянул носом воздух — и не ощутил никаких запахов леса; все это настолько его встревожило, он настолько растерялся, что решил больше не двигаться с места, пока не придут на помощь первые лучи зари.

Всю ночь он провел без сна, и наступивший рассвет наглядно показал, что никакая предосторожность не бывает излишней, ибо менее чем в пяти шагах впереди разверзалась широкая отвесная пропасть, на дне которой, в двухстах метрах ниже, виднелись кроны деревьев.

Слева простиралась довольно широкая и ровная площадка, откуда открывался превосходный вид на ущелье, но уже в нескольких метрах справа начинался коварный обрыв, скрытый кустами и деревьями, так что ничего не стоило загреметь прямо в пропасть, даже не заметив ее.

Не подлежало сомнению, что ночная мгла перестала быть союзником в переходе через земли свирепых мотилонов, поскольку эти скалистые горы, которые со стороны могли показаться не более чем ровным зеленым ковром, на деле были полны коварных ловушек вроде узких разломов, прорезавших местность с севера на юг, словно глубокие морщины лицо бородатого старика.

Подобные расщелины могли поджидать в темноте и поглотить в любой момент, канарец благодарил своё чутьё, подсказавшее, где находится главная опасность.

Изо всех сил он старался вспомнить, этой ли дорогой они шли с Угольком, и в конце концов решил, что в стремлении обойти нахоженные тропы он отклонился слишком далеко к западу, отказавшись, таким образом, от единственного безопасного пути, проходящего через земли мотилонов.

С каждым шагом он все больше убеждался, что так оно и есть: уже к полудню оказалось, что он заплутал в лабиринте поросших лесом скал, глубоких расщелин, заполненных непроглядным туманом, и отвесных круч, на которые не отважилась бы ступить даже самая отчаянная коза.

Сьенфуэгос даже и помыслить не хотел о том, чтобы повернуть назад, и стал придумывать способ спуститься к побережью, а потому во второй раз ему пришлось переночевать на краю пропасти. Если бы где-то поблизости оказался бы отряд охотников, то шансы на спасение были бы минимальными.

Его тревожила гладкая стена без многочисленных выступов, не то что на скалах родного острова. Горы Гомеры были гораздо доступней, чем эти скалы, отполированные ветром, который, казалось, просто развлекается, век за веком превращая место обитания диких «людей пепла» и поистине неприступную крепость.

Но в самом ли деле это неприступная крепость или, быть может, своего рода огромная тюрьма?

Канарец не уставал задаваться этим вопросом, ибо выбраться из ловушки оказалось и впрямь нечеловечески трудно; в то же время, учитывая, что горный лабиринт служил естественной преградой, не позволяющей чужакам беспрепятственно проникать в земли мотилонов, канарец пришел к выводу, что те, очевидно, не слишком зорко охраняют этот рубеж.

Затем он вспомнил, что по дороге ему ни разу не попалось ни единого гнусного оркестра с ужасными погремушками из черепов, что встречали их с Угольком на пути к Большому Белому, приветствуя кошмарной музыкой. Также ему вспомнилось, что за последние часы он не видел ни одной тропинки, проложенной человеком, и теперь мог надеяться, что враги нечасто посещают этот пустынный горный лабиринт на краю своих обширных земель.

Наконец-то немного схлынуло невыносимое напряжение последних дней, хотя Сьенфуэгос старался ни на секунду не расслабляться, считая, что и без исходящей от мотилонов опасности сельва может принести достаточно проблем.

Он прекрасно понимал, что теперь самую большую угрозу представлял собой безумный рельеф, поскольку густая растительность временами нависала прямо над краем пропасти, и приходилось постоянно быть начеку — не скрывается ли за группой деревьев глубокий обрыв.

К полудню путь преградило узкое ущелье. Сьенфуэгос вполне мог бы его перепрыгнуть, если бы хватило места для разбега. В то же время, на то, чтобы при помощи шеста с риском для жизни спуститься на дно ущелья, а затем так же подняться по противоположному склону, наверняка потребовалось бы по меньшей мере два дня титанических усилий.

— Мать вашу за ногу! — выругался он сквозь зубы. — Боюсь, придется отрастить крылья, или я останусь здесь навсегда.

Это было поистине царство орлов и беркутов — лишь хищные птицы могли чувствовать себя как дома в этих горах. Иногда канарец замечал их огромные гнезда на высоких уступах отвесных скал, так что ни одна, даже самая голодная змея, не добралась бы до птенцов.

К рассвету четвертого дня Сьенфуэгос обнаружил, что котомка, служившая ему подушкой, насквозь пропитана кровью, а когда попробовал встать, у него так закружилась голова, что он едва не рухнул.

До конца дня изможденного и встревоженного канарца охватила необъяснимая апатия, так для него не характерная, он бродил по джунглям без определенного направления, механически следуя вдоль бесконечных извилистых ручьев, большую часть времени не сознавая, что творится вокруг, и погрузившись в оцепенение.

Ближе к вечеру над головой вдруг разразилась буря, солнечные лучи, казалось, тщетно выискивали его сквозь ветви высоких парагуантан, по листве с такой силой стал хлестать тропический ливень, что канарцу пришлось заткнуть уши, чтобы не оглохнуть.

Вот тогда-то он и обнаружил на мочке уха корочку запекшейся крови и невольно задумался: как могло случиться, что такая крошечная ранка вызвала столь обильное кровотечение, что котомка пропиталась насквозь?