Джон Биггинс - Под стягом Габсбургской империи

Хотя какая разница, подумалось мне, когда я отдыхал от работы на помпе. Джонка продержится на плаву самое большее час, к тому же помпа — бамбуковый стебель, оснащенный грубо сделанным клапаном из сыромятной кожи, начал рассыпаться. Сампану, который, возможно, дал бы нам последнюю слабую надежду на выживание, пришел конец, и никаких признаков суши в поле зрения.

Мы выкинули весь балласт, чтобы облегчить корабль, но теперь я знал, что все бесполезно. Я также видел (и понимал, что видят и другие, хотя никто не был настолько бестактен, чтобы сказать произнести это вслух), что в последние несколько минут вокруг начали появляться черные треугольные плавники. Они кружили сначала настороженно, а затем все смелее и смелее, пока не стали дерзко выпрыгивать из воды, показывая белое брюхо и мерзкие пасти. Я приказал Кайнделю пристрелить одну из винтовки, чтобы отогнать остальных, но спутники раненой рыбины лишь накинулись на свою товарку и сожрали ее в пенящейся воде, а затем возобновили терпеливое кружение. Отвратительная закуска скорее усилила их аппетит, чем насытила.

Я проверил свой пистолет — не с целью застрелить еще одну, а просто предвосхищая наше ближайшее будущее. Еще кадетом на борту «Виндишгреца» я видел, как акулы пожирают человека: неподалеку от Гуадалканала молодой моряк оказался достаточно глуп, чтобы во время ежедневного купания заплыть за пределы погруженного в воду паруса, создающего импровизированный бассейн.

В тот день я командовал спасательной шлюпкой, а теперь вспомнил, как бешеные твари все еще вырывали из него куски, когда мы уже тащили матроса через планширь. В конце концов, когда мы его подняли, четверти тела уже как ни бывало, и матрос истек кровью, пока я пытался понять его последнее «прости» семье. В любом случае, живыми мы им не достанемся. Десять патронов в магазине. Так что у меня останется сомнительная привилегия капитана уйти последним, сначала застрелив всех, а затем покончив с собой. Жалкий конец, но по крайней мере, мы выполнили свой долг, и выполнили успешно. О нем теперь никогда не узнают — хотя какое это теперь имеет значение.

Внезапно Старший бей из Вены, который тоже отдыхал от помпы, закричал и замахал руками: на юге показался парус. Небольшой бочонок соснового дегтя быстро привязали к шесту, подожгли промасленной тряпкой и подняли в воздух. Мы наблюдали за парусом, пока не заболели глаза, страстно желая, чтобы тот выполз из-за горизонта. Но все бесполезно: через пару минут он пропал из виду. Бочонок, израсходованный на три четверти, макнули в море, и мы утомленно вернулись к безнадежной борьбе с медленно поднимающейся ватерлинией.

— Ну, Кайндель, — произнес я, — похоже, нас посчитали пароходом.

— Похоже, что так, герр командир. Но сколько ещё мы собираемся так качать? У меня руки скоро отвалятся.

— Продолжайте, сколько сможете, — неуверенно ответил я. — Позвольте мне встать за другую рукоятку.

Бессмысленное занятие, это понимал каждый: ватерлиния, которая раньше ползла вверх по миллиметру, теперь уже менялась на сантиметр в минуту. Вскоре последует внезапный крен и погружение, когда волны перекатятся через сгоревшею корму. Тем не менее, самоубийство мне всегда казалось самим крайним случаем, поэтому мы качали помпу еще минут двадцать, пока крик одного из китайских моряков не привлек наше внимание к шлейфу дыма на севере. Он двигался перпендикулярно нашему курсу, но все же мог скрыться за горизонтом, так нас и не увидев. Я решил воспользоваться последним шансом.

Бочонок с дегтем (или то, что от него осталось) снова подожгли, и в ясное утреннее небо еще раз взметнулся жирный столб черного дыма. Мы наблюдали с замиранием сердца. Бочонок выгорел, и угли с шипением упали в море. Когда мы увидели, что корабельная мачта изменила направление в нашу сторону, то разразились торжествующими криками. Через двадцать минут мы уже как можно аккуратней загрузили раненого Вонга в гребной баркас, а затем вскарабкались сами.

Как капитан я последним покинул корабль, унеся лишь сейф с судовым журналом, кассой и парочкой других ценностей. Как только я перевалил через борт, наши спасители заработали веслами. Я оглянулся. Послышался слабый стон, потом шум, как будто кто-то смыл за собой в старомодной уборной — волны перекатывались через палубу доблестной джонки императорского и королевского флота «Шварценберг». Она почти затонула, но потом на мгновение застыла — над водой все еще торчала верхушка фок-мачты. Красно-бело-красный флаг военно-морского флота императорской Австрии еще нескольких секунд браво трепетал, потом джонка снова дернулась, и флаг скрылся в волнах. Насколько я знаю, это последний случай, когда он реял где-либо за пределами Средиземного моря.

Теперь это осталось в прошлом. Ближайшее будущее лежало впереди, как безупречный белый лебедь, только пар с ревом вырывался из казавшейся неким излишеством предохранительной трубки на черно-оранжевой дымовой трубе. Блестящие позолоченные завитки украшали нос судна, а золотая полоска убегала к изящному кормовому подзору, где висел красно-бело-синий триколор Нидерландов. На палубах были натянуты тенты от солнца, а вдоль поручней стояли сотни молчаливых и смуглолицых людей и наблюдали за нами по мере приближения баркаса. Мы собирались сесть на пароход «Самбуран» водоизмещением в тысячу девятьсот шестьдесят три тонны пароходной компании «Реформаторская навигация Голландия-Амбоина», направляющийся в аравийский порт Джидда с тремястами пятьюдесятью паломниками, держащими путь в Мекку.

С самого начала стало понятно, что капитан Абрахам Зварт, шкипер судна «Самбуран», совсем без радости принял мою благодарность за недавнее вызволение нас из челюстей смерти в облике полудюжины голодных акул. Когда я забрался по трапу на мостик «Самбурана», он осыпал меня таким градом проклятий, что я чуть было не свалился на второго помощника, поднимающегося следом. Ярость капитана была такой, что он буквально танцевал джигу на досках мостика, проклиная меня на сдавленном, гортанном английском.

— Проклятье, на кой мне стоятт для тебья, грьясный безтьелник?! — ревел он. — Терьятт фрьемья за идиот, фперехлёст тфоя через клюз...

Уловив момент, когда он умолк, чтобы набрать воздуха для новой тирады, я заговорил по-немецки.

— Простите, герр капитан, если проще ругать меня на голландском, пожалуйста, не стесняйтесь. Я не говорю на голландском, но понимаю вполне прилично.

Он на мгновение замолчал и с подозрением покосился на меня, как будто ему предложили отравленную конфету. Потом продолжил минут пять ругаться на голландском, который для австрийского уха звучит так, будто кто-то говорит на средневековом немецком, пытаясь отхаркнуть рыбную кость из горла. Наконец его тирады сошли на нет, и упреки до поры до времени прекратились. А у меня появилась возможность засвидетельствовать свое почтение и попытаться частично объяснить, как получилось, что я, старший лейтенант имперского и королевского австро-венгерского военно-морского флота, оказался в море Целебес на борту продырявленной выстрелами и полусгоревшей китайской джонки в компании австрийского старшины и восьми китайцев, один из которых серьезно ранен.