Александр Дюма - Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)

Они позволили мне прожить три дня после того, как он родится.

Если ты уже не вернешься, то мне лучше всего умереть».

«Теперь я уже не живу. Я жду.

Все для меня в этом одном слове. Я встаю, иду к окну, смотрю пристально на море. Завидев судно, я трепещу и надеюсь… Оно приходит, и все кончено.

Стефана бранит меня, отчего я не открыла ей своей тайны, она говорит, что вместе мы могли бы обмануть и батюшку, и брата. Зачем мне их обманывать? Я совсем не намерена жить, если ты не вернешься».

«Здесь все по-прежнему. Право, в иные дни мне приходит в голову: не сон ли все это? Батюшка и брат как будто все забыли, приходят ко мне каждый день и по-прежнему со мной добры и ласковы… Но время от времени внезапное, болезненное содрогание говорит мне, что они помнят и так же, как я, ждут».

«О боже, неужели же срок уже наступил?.. О, как я страдаю!

Боже милосердный! Неужели я должна умереть, не увидев тебя… О мой милый!..

Мне остается жить три дня…»

«Еще весь день мой!.. Они станут ждать с тех пор, как солнце взойдет из-за острова Тенедоса, до того, как оно закатится за горами Аттики.

День такой светлый, прекрасный…

Я боюсь смерти: я знаю, что ты жив, я тебя видела во сне. А ты видел ли меня? Знаешь ли, чувствуешь ли ты, в какой я опасности? Знаешь ли ты, что я тебя призываю, что ты один на свете можешь спасти меня?

Зачем я не убежала! Я бы могла убежать, пока они не вернулись.

Я ждала тебя».

«Стефана хотела идти в сад. Слуга поднял ее покрывало, чтобы посмотреть, не я ли это.

Вся деревня знает, что нынче последний мой день. Все молятся. В церкви перезванивают, чтобы все молились за упокой грешницы, которая скоро будет… усопшей.

А усопшей – буду я… я… твоя Фатиница… Голова у меня кружится.

Я не почувствую удара… Я до тех пор с ума сойду».

«Море пусто… Я далеко вижу… Ничего, ничего нет!..

Все молятся.

О боже мой! Как скоро солнце идет к закату!»

«Стефана лежит на моей кровати, плачет и рвет на себе волосы.

Я, с ребенком на руках, как безумная, хожу вокруг комнаты и время от времени останавливаюсь, чтобы написать тебе еще несколько слов.

О боже мой! Хотя бы они пощадили невинного младенца!

Не плачь, добрая Стефана, не плачь, ты меня мучаешь…

Ты никогда не забудешь меня, мой милый?

Узнаешь ли ты когда-нибудь, как я страдала?! О, ты очень несчастен или ужасно виноват!

Солнце не идет, а летит, оно уже у самых гор… Еще несколько минут, и оно закатится… Мне кажется, оно облито кровью.

Мне пить хочется. Жажда меня мучит.

Теперь я считаю время уже не днями, не часами, а минутами, секундами. Все кончено, теперь хоть бы ты был уже в гавани, то не успел бы выйти на берег, ты был бы во дворе и не успел бы подняться сюда.

Я слышу шум… О, не они ли?

Они! Они!.. Они сдержали свое слово… Солнце село…

Они на лестнице… подходят к дверям… отворяют…

Прости!.. Господи, помилуй меня грешную!..»

Здесь кончилась рукопись Фатиницы. Я побежал в комнату Стефаны.

– Что же? Что было потом? – вскричал я.

– Потом, – отвечала Стефана, – отец дал ей время помолиться Богу, а когда она закончила, он вынул из-за пояса пистолет и размозжил ей голову.

– А ребенок, наш ребенок? – вскричал я, ломая себе руки.

– Фортунат взял его за ноги и разбил ему голову об угол.

Страшный крик сотряс все вокруг – и я упал без чувств.

В прекрасный октябрьский вечер 1777 года все любопытные из небольшого городка Пор-Луи собрались на берегу залива, противоположном тому, на котором выстроен город Лорьян. Предметом общего любопытства и пересудов уже с неделю был прекрасный тридцатидвухпушечный фрегат, стоящий в небольшой бухте рейда. Он появился тут однажды утром, точно на берегу океана за одну ночь распустился цветок. Этот фрегат как будто впервые гулял по морю: такой он был чистенький и ухоженный. Он вошел в залив под французским флагом, на котором при ярких солнечных лучах заблестели золотом три лилии.

Зевакам, смотревшим сейчас на зрелище, в портовом городке столь привычное и между тем всегда новое, досадно было, что совсем непросто понять, в какой стране построен корабль, силуэт которого так отчетливо вырисовывается на фоне зарева. Формой и снастями он не походил ни на французский, ни на английский, ни на американский, ни на голландский, ни на испанский, а его экипажа никто и не видел. Можно было подумать, что на нем совсем никого нет, однако время от времени из-за борта появлялась голова то матроса, то вахтенного офицера. Корабль этот, несмотря на свою загадочность, не имел, казалось, никаких враждебных намерений: его прибытие нисколько не встревожило магистрат Лорьяна. К тому же неизвестный фрегат стал прямо под пушками крепости, которая из-за войны между Францией и Англией была недавно заново вооружена и приведена в боевую готовность.

В толпе любопытных выделялся некий молодой человек: он с беспокойством расспрашивал всех и каждого об этом фрегате. Было заметно, что судно очень его интересует. Сначала этот молодой человек привлек общее любопытство своим мушкетерским мундиром, хотя всякому известно, что эти королевские телохранители редко выезжают из столицы, затем многие узнали в нем сына одного из самых знатных и богатых бретонских помещиков – графа Эммануила д’Оре. Старинный замок его предков возвышался на берегу Морбианского залива, а семейство нынче состояло из маркиза д’Оре, несчастного помешанного старика, которого уже лет двадцать никто не видывал, маркизы, женщины строгих нравов и чрезвычайно надменной, юной Маргариты, девушки бледной и нежной, как цветок, имя которого она носила, и наконец молодого графа Эммануила. Вот вокруг последнего и толпился сейчас народ, привлеченный его знатным именем и блестящим мундиром.

Несмотря на все его расспросы, никто не мог сказать графу ничего определенного – ведь никто ничего толком не знал и все только делились своими или чужими догадками. Эммануил собрался уже уходить, как вдруг увидел приближающуюся к молу шестивесельную шлюпку, ею командовал молодой человек в офицерском мундире королевского флота. На вид ему казалось не более двадцати-двадцати двух лет. Он сидел или, лучше сказать, полулежал на медвежьей шкуре, небрежно опираясь рукой на руль, а рулевой, который по прихоти своего начальника остался без дела, сидел на носу. Разумеется, как только шлюпку заметили в толпе, взоры всех любопытных, бродивших по берегу, устремились на нее в надежде, что теперь-то наконец откроется тайна удивительного фрегата.

Двинутая вперед последним усилием дюжих гребцов, шлюпка врезалась в песок в восьми или девяти футах от берега, так как мелководье не позволило ей подойти ближе. Два матроса тотчас положили весла и прыгнули в воду, доходившую здесь до колена. Молодой офицер медленно поднялся, подошел к носу, матросы подхватили его на руки и бережно понесли к берегу, чтобы ни одна капля соленой воды не запятнала красивого мундира моряка-щеголя. Сойдя на берег, он приказал шлюпке обогнуть мыс, выдававшийся здесь еще на триста или четыреста шагов, и ждать своего возвращения по ту сторону батареи. Затем остановился на минуту, поправил немного растрепавшуюся прическу, после чего, напевая французскую песенку, пошел прямо к воротам крепости и скрылся за ними, слегка кивнув часовому, который отдал ему честь.