Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]

— Ну, тогда дать ему тридцать плетей! Еще больший грех — тревожить эту землю попусту! Земля эта, говорят, проклятая, люди место сие обходят стороной. Мы сюда забрели лишь по службе нашей. Ну, дайте ему сорок плетей за все про все. И пусть бежит бегом в город. Если еще здесь поймаем, всю шкуру спустим!

Еремею пришлось вынести суровую экзекуцию [32] Экзекуция — наказание. . Обласок у него отобрали и велели добираться до города пешком. «Чтоб вам всем в подземелье провалиться!» — мысленно пожелал казакам Еремей. Он решил жаловаться на казаков господину коменданту. Как-никак — старые знакомые. Что за порядки такие? Ни за что ни про что выпороли, да и еще лодку отобрали! Ни Бога, ни начальства не боятся.

А комендант Девильнев в это самое время читал почту, как это обычно и бывало в предобедешнее время. Первое письмо было от тобольского губернатора.

«Милостивый государь мой, Фома Фомич!

Здравствуй на долгие года! Сообщаю, что у нас в Тобольске гостил небезызвестный тебе Александр Николаевич Радищев. Человек, о котором императрица Екатерина Великая сказала: «Да он бунтовщик, хуже Пугачева!» Эдакое впечатление произвело на императрицу сочинение бедняги Радищева: «Путешествие из Петербурга в Москву».

Ты, я чаю, знаешь, что в детстве сей Радищев состоял в пажеском корпусе, где обучал его преподаватель, француз Морамбер. Затем юный Радищев учился за границей.

В 1776 году он поступил в Коммерц-коллегию, во главе которой стоял граф А. Р. Воронцов. Радищев управлял тогда Петербургской таможней. В те времена редактор сатирических журналов «Трутень», «Живописец» Н. И. Новиков, о котором ты тоже наслышан, немало по-дружески влиял на Александра Николаевича. Думаю, что встречались они не только в редакциях журналов, в литературных салонах, но и в тайной ложе.

За свое сочинение Радищев был помещен в каземат Петропавловской крепости. Его приговорили к смерти. Всемилостивая Государыня наша Екатерина Великая, которая сама не чужда писательству, проявила свое милосердие. Заменила казнь ссылкой на десять лет в Сибирь. Граф Воронцов получил внушение.

Однако А. Р. Воронцов отправил вслед ссыльному Радищеву специального курьера, с просьбой к губернаторам: узника расковать и оказывать ему в пути всяческое содействие. Воронцов заключал послание к нам, сибирским начальникам, напоминанием о том, что он «поставляет оказанные ему услуги в личное себе одолжение».

Мы в Тобольске продержали сего опального страдальца полгода. Ибо наши доктора сделали заключение, что продолжать путь нельзя, пока ослабленный организм ссыльного путешественника не поборет болезнь. И граф Воронцов все это время ссыльного Радищева не забывал: слал ему книги, деньги, нужные для науки предметы. А недавно Воронцов отписал нам, чтобы мы отправили господина Радищева дальше. Следующим крупным городом на пути его будет Томск. Выехал он назад тому три дня. Жди его, вышли ему навстречу хороших лошадей. И прими несчастного согласно законам нашего братства и твоего разумения…»

Девильнев отложил письмо. Кликнул Данилку Хвата, Шегереша и Саньку Бухтарму. Данилке Хвату было велено взять казаков и на паре троек ехать встречать Радищева. Шегереш и Санька вместе с Девильневым принялись готовиться к приезду гостя. Клавин, флейта, виолончель разместились на широком диване. Во всех подсвечниках огарки заменили новыми свечами. Кофе, чай. Серебряные подносы, зеркала, бархатные портьеры, картины. Настоящее шампанское в ведерках со льдом.

Девильнев думал о страшном нынешнем холерном лете. Пожары, ветра, все колокола томских церквей начали день и ночь звонить, скот начал падать. Тогда из Спасского на Томи привезли чудотворную икону Спаса Нерукотворного с мольбою о дожде. И вдруг надвинулась страшная черная туча, по этой туче побежали ветвями белые молнии, разразилась буря и гроза, потом встала радуга, посвежело. Во время грозы в Заозерье баба разродилась семью младенцами…

Ну вот! Все к приезду дорогого гостя готово. Есть еще нераспечатанное письмо. Пьер Жевахов написал из Франции. Девильнев разрезал конверт серебряным ножом, принялся читать:

«Дорогой мой! В каких событиях я участвую! С какими людьми общаюсь! Мой друг доктор Гийотен изобрел машину для отсекания голов. Опробовал её сначала на мышах. А теперь его машина взялась за настоящее дело. На днях мы казнили одного предателя революции. Нож машины господина Гильотена сверкнул, и голова преступника, как тыква, сама упала в корзину! Хоть бери её и неси на базар! Так я тут приобщаюсь к свободе! Зря ты, мон шер, киснешь и мерзнешь в этой проклятой Сибири! Бросай все! Скачи сюда! Это славная работа — биться за свободу! Я тут буду не последним человеком, в этой революции. Ты обо мне еще услышишь, Может, прочтешь в следующем номере революционной французской газеты «Монитор Универсель», я её тебе сегодня посылаю. Почитай, повеселись, да заведи себе красный фригийский колпак! Будем короновать пьяных проституток!..»

Девильнев вздохнул и отложил письмо. Петербург с него, как с француза, требовал подписаться под письмом осуждения парижских бунтовщиков. Письмо пропечатали в столичной газете. Его подписи под письмом не было. Может, и должности лишат. Но было как-то неловко дать подпись.

Через день прискакал казак с верхней переправы: Радищев уже прибыл, он на том берегу! Комендантские кареты проскакали через весь город к перевозу. На берегу четыре лошади с наглазниками ходили по кругу, наматывая на барабан прочный и толстый канат. Кантатные тяги влекли через бурлившую на порогах Томь огромный плот, на котором разместились кареты и повозки приезжих. Внезапно над рекой раздался истошный крик. Это лопнул канат, и плот тотчас накренился, роняя в воду людей и лошадей.

— Дьяблло! — по армейской привычке выругался Девильнев. Несколько больших лодок устремились к парому. Людям протягивали багры, рубили постромки, мешавшие лошадям освободиться от повозок. Плот зачалили другим канатом за толстенный прибрежный тополь. Его тут же прибило к берегу.

Из носа лодки на берег спрыгнул Александр Николаевич.

Девильнев пожал его руку:

— Не испортила ли вода ваше платье?

— Пустяки! По сравнению с тем, что мне могли отсечь голову, это не очень большое неудобство.

Карета быстро провезла их по нижнему городу, копыта звонко простучали по настилу моста через Ушайку, подняла на крутую гору.

— Это есть мой Версаль! — простер руки Девильнев. Радищев, оглядев все вокруг, сказал:

— Завидую. Просто райский уголок. Такая пересеченная местность. Холмы, увалы, реки, ручьи. И вы — на вершине с этими остатками древней крепости, в доме, утопающем в зелени! Поистине этому могли бы позавидовать и короли.