Василий Тишков - Последний остров

— Чтоб ты сдох, паразит… Чтоб тебе на лодке перевернуться… Чтоб тебе…

Не договорил. Мишка качнул свое тело вперед и ударил Антипова головой в плечо. Падая, Антипов потащил за собой и Мишку. Они снова забарахтались в воде, взбаламученной до мешанки из ила и няши. Причинить какую-то особую боль Антипову у Мишки не хватало силенок, только на злости и держался, добивая агента словами:

— Хлысты толстые… гад ты… по бедности из них, понял… домишко даже можно срубить. А ты… Еще лес хотел грабануть… Конем хотел меня затоптать… Утоплю… и скажу, ты сам…

Антипов попал ногами Мишке в живот, отпихнул его и полез на берег к дороге. Мишка вылез вслед за ним.

На дороге они лежали плашмя, голова к голове, дышали тяжело, сипло.

— Ну? — выдохнул Мишка, пытаясь дотянуться до Антипова.

— Будя… Лучше… вдругорядь. На сегодня… будя. Иди домой.

— Ты первый.

— Сил нет подняться.

— Ползи.

Они еще чуть полежали, выравнивая дыхание и охлаждаясь от мокрой земли, потом долго и мучительно отползали друг от друга на, казалось, бесконечный метр. Оглянувшись, не замышляет ли противник каверзу, встали на четвереньки. Антипов покрутил головой и, чуть не плача с досады, вдруг трезво сказал:

— Я… тебя убить хотел… А не смог. Верткий ты, как звереныш… И мужики тебя видели… заложат. Чтоб ты сдох, Мишка… Чтоб тебе в лесу окочуриться…

— Не-е… мне рано… делов много. Было бы силы поболе, я б тебя седни утопил, Антипов. Честное слово. А за что — сам знаешь.

— Квиты, значит.

— Нет, не квиты… Ничья пока. Мне все одно доконать тебя надо… И ты так думаешь… про меня.

— Ты… брось это. Давай договоримся. Насчет лесу… твоя взяла. Понял? Я тебя не видел… И ты меня… тоже. С мужиками сквитаюсь. И с Танькой улажу. Уговор?

— Лиходей ты… — Мишка хотел наотрез отказаться от предложения агента, но ведь он не Кузя Бакин, от этого Антипова можно и красного петуха под стреху в подарок получить. — Ладно, Антипов, трепаться не стану… Но за олениху и за свою овечку я с тобой еще посчитаюсь… Это сегодня я сплоховал… без ружья-то… А так… не попадайся мне в лесу на пакости — укокошу… И глазом не моргну.

— Не укокошишь. Ты — власть. И я — власть.

— Дурак ты, вот кто. И лиходей. Попадешься еще раз, вот тогда и посмотрим, кто из нас власть настоящая. А счас ползи.

Когда Антипов уполз и растворился в темноте, Мишка долго шарил по земле руками у забора, ощупывая бугорки на дороге, перебирал корни шилушника. Сначала кнут нашел, потом и фуражку. Она была ему так необходима, что он готов был повторить всю сегодняшнюю погоню и еще раз схлестнуться с Антиповым. Цепляясь за гибкие прутья тына, он поднялся, натянул на голову фуражку, чуть сдвинув ее набок, и приложил пальцы к козырьку, отдавая честь всем товарищам командирам.

Попробовал идти — не получилось. Нога как чужая, мозжит в коленке, и мурашки покалывают до самой ступни, будто отсидел ногу-то. Придерживаясь за плетень, Мишка все же проковылял несколько метров до своего проулка и тут на мостках, на фоне воды, увидел сидящего человека. Даже не человека, а человечка. Стоят на мостках два ведра, а между ними сидит на корточках человечек. Сидит, накрывшись какой-то одежкой, и не шевелится. По обе стороны мостков привязаны две лодки: одна Мишки Разгонова, до нее даже можно рукой дотянуться, другая — деда Якова. Лодки тихонько шевелятся на воде, а человечек как истукан.

— Эй! — несмело позвал Мишка. Человечек даже не колыхнулся.

— Во дела!.. — заворчал Мишка. — Уже кикиморы начали мерещиться.

— Сам ты кикимора…

— Тю! Юлька, што ли? Иди-ка, подсоби мне.

— Боюсь.

— Некого уже бояться.

— Я луны боюсь.

— Юлька, ты в своем уме?

— Я-то в своем. А луна где?

— Да ты разуй глаза! Темень же несусветная, — рассердился Мишка: человек тут еле стоит, даже говорить ему трудно, а эта толстая дура комедию разыгрывает.

Юлька подстреленной сорокой запрыгала с мостков, держа над головою дедов пиджак, приткнулась, вздрагивая всем телом, к Мишке, зашептала ему в лицо:

— Ой, мамочки, страхи-то господни… токо я ведро зачерпнула, а в ведре-то вдруг светло стало. Я так и обмерла. Глядь, а луна-то по камышам крадется… Н-нет, не луна, а ее отражение, а сама луна… ой, мамочки… не стоит, как всегда, а плывет… нет, медленно так летит, будто кто тусклый фонарь на шесте несет по-над берегом и трясется от дождя.

Мишка тряхнул Юльку за плечи, остановил ее бредовый шепот:

— Кто трясется? Какой лешак тебе тут фонарь таскать будет?

— Откуда я знаю. Как светло стало, я пиджаком накрылась и ни гугу. До сих пор поджилки трясутся.

— Дура ты, Юлька. Я ж битый час тут в пяти шагах фуражку искал. Еле нашел в темнотище-то, а ты фонарь придумала…

И осекся Мишка, вспомнив, что действительно, когда фуражку искал, стояла чернильная темнота, а когда они встретились с Антиповым и устроили мамаево побоище, было светло, ну не так чтобы очень, но он явно видел светлую воду, рябую от дождевых капель, глаза Антипова и кровь на его лице, даже багровый шрам Мишка явно различал, что пересек лоб, нос и скулу агента. Но никакой луны и никакого фонаря Мишка не заметил.

— Юлька, а ты нас с Антиповым видела?

— Когда?

— Да вот только што, прямо у мостков барахтались. Он же на лошади мимо тебя проехал. А я остановил его.

— Будет врать-то. Луна ненормальная была, а больше тут никого не было.

Мишка в улыбке скривил разбитые губы, отстраненно глянул в лицо Юльке, зачем-то, как слепой, ощупал ее лоб, нос, щеки.

— Ты чего? — еще больше испугалась Юлька и, вздрагивая, теснее прижалась к Мишке.

— Ничего… — он покрутил головой, забормотал, как в беспамятстве. — Я не видел луну. Почему? Ты не видела Антипова. Я почему-то не видел и тебя. И ты меня не видела. Значит, никого здесь не было? А мы откуда взялись?

— Я пришла за водой. А ты стоишь здесь как истукан и бормочешь.

— А… значит, ты только что объявилась… Ну, тогда я совсем ничего не понимаю.

— Пошли, Михалко, домой. Ты же огнем горишь. Весь, как печка, жаром пышешь.

Но Мишка не слышал Юлькиных слов. Он тихо опустился у плетня, сел поудобнее и сладко заснул. Как ни тормошила его Юлька, не могла добудиться. Пришлось ей бежать домой и звать на помощь деда Якова.

Спал Мишка без малого двое суток. И многое заспал. Поэтому темная ночь с фонарями уже казалась ему длинным тяжелым сном.

Подле избушки Разгоновых, откликаясь на зов весеннего солнца, медленно просыпалась старая акация, выстреливая из нагретых почек мелкие резные листочки. На чисто прибранном дворе упругим ковром зазеленела мурава конотопка. Вдоль заборов тянулась темно-зелеными волнами еще не припыленная крапива — самая пора ее в постные щи.