Василий Бородин - Лосиный остров (сборник)

Нет смысла обращаться к топосу поэзии как «словесной живописи» не только в силу некоторой его исчерпанности, но и по причине присутствующего в нем указания на подразумеваемый миметический компонент, призванный объяснять и оправдывать внутренние законы и движения отдельно взятой поэтики. Модель, основанная на аналогии «поэзия-живопись», пусть останется исследователям прошлого; да и гносеология-живопись как способ высказываться о стихах не представляет для меня большого интереса. Однако у этого подхода, основанного на «визуальных» аналогиях, есть значительное и недостаточно опробованное ответвление. Я имею в виду иероглифику: вычерчивание гносеологических иероглифов может оказаться в равной степени воодушевляющим и ужасающим занятием. Однако, коль скоро я взялся стоять у истоков моей личной Азии-обо-всем , творить иероглифы – дело неизбежное.

Музы, как мы помним из работ средневековых поэтологов (например, К. Ландино), способны вселиться в человека вовсе не искусного в поэзии, даруя ему способность творить выдающиеся поэтические произведения, что, с точки зрения теоретиков той эпохи, является ничем иным, как доказательством божественного происхождения поэтической речи. Упомянуть об этом необходимо в связи с тем немаловажным обстоятельством, что в стихах Василия Бородина открытость, простосердечность и даже некоторое простодушие интонации идут рука об руку с нарочитой «неискусностью». Последнюю характеристику нужно брать в кавычки, потому как никакой неискусности или, упаси Боже, неумелости в этих стихах нет, но есть манифестирование неискусности как жест, в случае Бородина имеющий значение (само)стилизации. Зачастую эта разновидность манифестирования выполняет функцию своего рода предельно герметичной оболочки, в которую помещает себя поэт.

Даже беглого взгляда на поэтику Бородина, на все те изменения, которые она претерпела на протяжении десяти лет, достаточно, чтобы понять: перед нами поэт, искусно (пусть и с некоторой осторожностью и неуверенностью) осваивающий и осуществляющий русский стих. В самом деле, стихотворческое мастерство Василия Бородина обнаруживается практически во всем, и читателю даруется многое: от беспримесных классических метров: «когда архимандрит Зинон / осмыслил заново канон» – до ритмической расхлябанности: «ночью гóлоса и соловушкой корабля / поёт дальняя кораблю земля», от архаичного: «словá, умнейших вам соседств! от отчих гнёзд пора к звездáм» – до полубезумного и полузаумного: «аристократизма смысловых ежей» и «где нам там крыльев / где нам там тут / крылья укрыли / где нам туда» и т. д. Ручьевая логика данного поэтического письма многослойна, надводный и подводный миры и мирки в восприятии читающего (и, может быть, самого автора) часто меняются местами, поэтому любой, кто возьмется проницать эти глубины и обманчивые отмели своим восприятием, рискует очутиться в области той пространственной подвижности, какой способна оморочить и зачаровать устремленность потока. Однако если этот поток бородинской речи, как видно почти сразу, не обрушивается с высот и не стремится «на долы злачны» (антитезы «высокое – низкое» или «духовное – мирское» в поэтическом мире Бородина нет), то как он движется в этом мире, где связь между чувством и предметом настолько прямая, что поэт может сказать « я люблю тебя так что вода начинает сиять »?

На берегах ручья, конечно, поля в разгар убора урожая. Бородинскую точку обзора, позицию наблюдателя, из которой осуществляется то самое «альтернирование смысла» [1], на которое совершенно справедливо указывает Александр Житенев, можно ощутить по косвенным признакам, всякий раз воссоздавая ее посредством акта читательского опыта, опираясь в том числе на интонационные особенности письма. Простосердечие и детскость интонации через нарочитую неискусность ведут за собой в пространство говорения предсказуемое отношение к миру и к себе: не-страстность, не-искушенность; в стихах Бородина нет ни одного элемента «взрослого» мира: поэт загерметизирован в своем звучном добросердечии к миру, не воспринимая никакой «взрослой» проблематики, а этический компонент, посредством инфантилизации расщепляясь на простую оппозицию, предъявлен на уровне «ты ещё скажи, так устал, что в трамвае мéста не уступил».

Несколько лет назад поэт Олег Юрьев, представляя стихи Василия Бородина в журнале «TextOnly», отметил, что у Бородина нет «потребности и склонности посредством стихов раскрывать, дораскрывать и перераскрывать свою личность и рассказывать, дорасказывать и перерасказывать свою жизненную историю» [2]. Это точное положение можно дополнить одним положением: в стихах Бородина отказ от подобной «самости» не оборачивается растворением или ритуальным сжиганием, но подменяется постоянным отодвиганием своего «я» в сторону, индивидуально-личностное как бы постоянно умаляется и ставится на место .

Благодаря этому в словах проступает, усиливается и обостряется свойственный Бородину взгляд «по горизонтали», где все существа и предметы уравнены не только со всеми существами и предметами, но и, что главное, с самим наблюдателем. Эта особая сердечная теплота как результат «уравнивания» нередко достигает такой концентрации, что предстает бескрайним маревом, в котором можно многое разглядеть и услышать, прежде всего –

Среди полей сердечной теплоты, в мареве, принимающем очертания любого пространства – и сельского, и городского, и пространства дословесного сияния – существа, которые обозначаются автором как «человек», «пёс», «вол в Валахии», «медведки и землеройки», «охотник», «торговец», «монах», «макака», «читатель», «советский скульптор» (и тут же «советский врач») и т.