Василий Тишков - Последний остров

Мишка видел, как Корней перебирает патроны, разглядывает их, прикидывает вес на широкой ладони. «Только бы из середки два старых патрона не вытянул, — думал Мишка, — в них литые пули. Остальные патрончики так, бекасинчик». Но именно их и вытянул Корней первыми. Чем-то они ему не понравились — видом своим, наверное, и он их сунул обратно. А в стволы зарядил две новенькие гильзы.

— Ты чо, Корней, и взаправду стрелять будешь?

— А чо делать-то остается? Не одному мне ты поперек горла стоишь, Михалко. И откуда ты взялся такой антихрист? Беда с тобой. А без тебя — воля нам. Эвон как подфартило — на цельный год мы с соседом солонинкой теперича обеспечены. Так что извиняй.

Между ними было метров пятнадцать, не больше.

— Трус ты, Корней, и гад. На связанного пацана с ружьем… Все равно тебя дед Яков обратает.

— А мы и Яшку… тем же макаром.

Он вскинул ружье и, почти не целясь, выстрелил дуплетом.

Боли Мишка сразу не почувствовал, и даже сознание осталось ясным. Но от хлесткого удара двух зарядов бекасина и от испуга он дернулся, ударился головой о ствол березы и свалился лицом в траву.

Мимо протопал Корней, закинул в камыши ружье и патронташ, подозвал Килу.

— Теперь твой черед. Отволоки его за камыши и сунь под лабзю. (Лабзя — это кочующие торфяные островки на стареющих озерах. На них строит домовники ондатра, гнездятся утки и чайки. Болотные же лабзи почти сплошь покрывают воду или тину, а зачастую бездонную трясину.)

Кила хотел развязать Мишку, поди жаль стало ремня сыромятного, но Корней матерно заругался от телеги. Добытое-то мясо надо было успеть оттартать к рассвету до Гусиновки, поэтому Кила и заторопился. Перехватив Мишку одной рукой, он потащил его в камыши. Мишка расслабился, обвис макарониной, пусть думают, чо он не живой совсем.

Еще не продравшись сквозь камыши, Кила ухнул по пояс в тину. Дернулся влево, вправо, нащупал скрытую тропу и уже осторожно пошел дальше, пробуя каждой ногой, где потверже. За камышами как бы новый берег образовался. Вот тут Кила и сплоховал, споткнулся о кочку. Вместе с Мишкой он пролетел метра два, плюхнулся врастяжку, но то ли в испуге, то ли по простой привычке сберечь то, что несешь, он, падая, вытянул руки вверх и вперед. Мишка пролетел дальше, прямо на податливую, как перина, лабзю, а Кила боком с головой угодил в илистое месиво.

Кила барахтался, дрыгал ногами и уходил все глубже в топь. Однако чудом каким-то сумел перевернуться и высунуть голову на поверхность.

— Корне-е… Корней Его-о… — хрипло и совсем негромко позвал Кила своего напарника, отплевываясь от ила и молотя руками по зыбучей ряске.

Мишка провалился в податной лабзе и поэтому только краем глаза видел лысоватый затылок Килы да руки его в болотной жиже и зеленой ряске.

— Т-тону-у-у! — вскинулся над болотом визгливо-скрипучий от страха голос, и Кила еще проворнее замолотил длинными руками. — Ко-орней!

С той стороны камышей откликнулся одноглазый:

— Ты што, холера, базлаешь на весь лес?

— Тону-у!

— Дура! Ты по-собачьи греби.

— Оно затягиват!.. — вопил Кила. — Ноги-то затягива-ат!

— Ты молоти ими, сатана, молоти ногами-то, коль жить охота.

— Ы-ы! — по-звериному заорал Кила. — Мочи нету-у! Сусе-от, затягиват меня-а!

— Эй-эй! Ты всерьез, што ли?

— Ну-у!

— Тоды не шевелись, гада ползучая! Не трепыхайся! Я счас осинку тебе…

Раздалось несколько ударов топора, хрустнуло падающее на камыши дерево.

— Ну чо, достала?

— Не-е…

— У-у-у… — зарычал Корней и начал рубить другую осину. Кила уже не трепыхался, а, раскинув руки и задрав голову, ждал с выпученными от страха глазами, успеет или не успеет Корней срубить спасительное дерево, прежде чем трясина затянет его длинное и тощее тело в свою бездонную пучину.

О том же думал и Мишка Разгонов. Болотная лабзя медленно оседала под ним, и он уже почти сравнялся с ее темно-зеленой поверхностью, наполовину погрузившись в синюю холодную воду, не знавшую солнечного света. Но Мишка ничего не мог поделать с этим. Он мог только согнуться еще больше или распрямиться как гусеница — ловко этот живодер Корней перетянул ему руки и ноги.

Тень, уже не вечерняя, а почти ночная тень накрыла поляну, камыши и болотину. Кила тонко поскуливал. Корней ругался, сыпал заковыристые проклятия на голову напарника и рубил все азартнее.

Чуть развернувшись жиденькой кроной, большая осина с тяжким стоном ухнула, припечатала хлыстом камыши, накрыла вершиной Килу и до Мишки Разгонова достала.

— Ты жив ешо там? — хрипло позвал Корней.

— Живо-ой… — отозвался Кила и, судорожно цепляясь за хрупкие ветки, начал со стонами и хрипом тащить сам себя из болотной утробы.

Мишка не видел, как выбрался Кила по дереву на берег. Сам он уже сильно вдавился в лабзю, да и вершинка осины прикрыла сверху. Только услышал, как спрашивал Корней:

— Сосед, ты, што ли, ползешь?

— Я-а…

— Тьфу, мать твою разэтак! А я думал — сам черт лезет из болота. Портки-то где оставил?

— И сапоги там…

— А лесничок?

— Он первый нырнул. И не пикнул даже.

— Каюк, значит?

— Ну…

— Дело. Теперь дай бог ноги твоей коровенке. Телегу-то нагрузили — куда с добром.

Вскорости поляна опустела. Тихо подкралась короткая ночная дрема. В середине болота ухнула выпь. Пропищал спросонья куличок. Где-то скрипнула сушина.

Колыбелька, в которой, скрючившись, лежал на боку Мишка, все больше проваливалась и наполнялась холодной водой. Потянуло застоявшейся травяной прелью. Мишка медленно, с усилием распрямился, перевернулся на спину. Сквозь прохладные листья глядели сверху и перемигивались чистые звезды. «Скоро полночь, — подумал Мишка. — Что же теперь делать? В воде долго не пролежишь, лабзя — постель ненадежная, затянет. Да и спать охота. Без еды еще можно потерпеть, а без сна совсем квелый становишься».

Он попробовал перекатиться в глубь лабзи, чтоб выбраться из-под вершинки, но это оказалось не так-то просто. Опоры не было, ведь лабзя под ним дышала, и руки-ноги повязаны. Тогда он, как гусеница, стал сгибаться и распрямляться. И получилось — вершинка осины очутилась под ним.

Теперь отдохнуть. Теперь жить можно. Хоть и связан, но руки-ноги целы, голова на месте и глаза есть. А что физиономию ему разукрасили, так это ничего, шилом дробинки-то можно повыколупывать. Много их, однако, впилось в лицо и плечи, вон кожа-то как саднит, будто вся содрана и посыпана солью. Да разве это боль? Глупости.

Затылку и то больнее. Здорово шибанулся головой о березу, надо же было так дернуться, ноет теперь затылок, волосы колтуном, значит, рассек кожу до крови, запеклась она, тяжелит свинцово.

Мишка перекатился на край лабзи.

А дальше… Дальше начались мучения. Ветки-то встречь торчали. Мишка повис над провалом, где совсем недавно барахтался Кила. Вот совсем рядом спасительные камыши темнеют, за ними — поляна и родник с избушкой. Тихо в ночи, а камыши тихонько качаются, жестяными стеблями перешептываются. Неужели не добраться до них? Надо как-то изловчиться. Но как? Вдоль ствола тело не удержишь.