Василий Тишков - Последний остров

Значит, не оглох он. Значит, жива еще батарея. Значит, надо еще воевать.

— Гаврилов, к орудию!

— Убит Гаврилов…

Иван метнулся к пушке. В сознании мгновенно отпечаталось, как сидел в окопе Гаврилов — он походил на уставшую крестьянку, кормящую ребенка, так он нежно прижимал к груди бронебойный снаряд.

Орудие завалилось колесом в воронку. Капитан ухватился за сцеп, приподнял, и поплыли радужные искры перед глазами, но развернул-таки пушку.

А Катя уже стояла рядом и подавала снаряд.

Два легких танка на большой скорости обходили высоту. «Цель для новичков», — подумал капитан и сделал выстрел. Снаряд прошил танкетку насквозь, и она неслась еще по инерции, поднимая пыль и окутываясь ядовитым желтым дымом.

Второй танк, не снижая скорости, сделал доворот и помчался к пушке, ведя огонь из пулемета.

Не успел капитан дослать очередной снаряд — уткнулся в щиток и стал медленно оседать, сдирая ногтями краску с металла. Катя подхватила командира, стащила его в окоп, когда рев мотора и знобящий лязг гусениц были уже в десяти шагах. Девушка упала сверху на капитана, прикрывая его своим телом.

Танк остановился над окопом, словно осматриваясь в удивлении, что же это за такая неприступная высота и что за упрямые люди здесь были. Для пущей верности, чтобы вообще стереть все, танк крутнулся на месте, вминая в рыхлую землю последних защитников высоты, заутюживая живую память.

Танк веселился на отвоеванной высоте, елозил по завалившимся окопам и ходам сообщения, вминая в пыль останки покалеченных пушек, мертвых батарейцев, горящую снарядную укупорку. Гусеницы проворно сновали по высоте, пока не натолкнулись на последний горящий ящик со снарядами. Грохнули всполохи двойного взрыва — под танком и внутри его. Подобно неуклюжей черепахе, он чуть подскочил одним боком, а башня его отлетела метров на двадцать и завертелась волчком в пыли.

И снова могильная тишина. Второй раз за этот безумный день. Второй раз хоронит солдат земля. Или спасает, прикрывая от огня и железа…

…А девушку ту звали Красимирой. Она вместе с отцом — болгарским коминтерновцем — ушла в сорок первом добровольцем в Красную армию. Зимой попала санинструктором на батарею Разгонова.

Как и в других частях, на батарее Красимиру называли по-русски: Катей, Катенькой, Катюшей. Все, кроме капитана. Он придерживался только официального слога, для него она была санинструктор Санчева. И потому Катя побаивалась комбата, старалась лишний раз не попадаться ему на глаза, хотя ее почему-то всегда тянуло к этому зеленоглазому строгому человеку с вьющимися темно-русыми волосами.

И вот остались они вдвоем из всей батареи.

Катя не думала, что шальной осколок может остановить ее жизнь, у нее просто не хватало сегодня времени на раздумья. С самого утра шел непрерывный бой. И падали один за другим батарейцы. Раненые не отходили от орудий. И если люди падали, то падали замертво.

Сначала Катя подносила снаряды, потом сменила заряжающего. У нее не было страха до той самой минуты, когда увидела она темное пятно на плече капитана, и как он стал неловко валиться на щиток орудия. Первый раз у нее остановилось сердце от страха перед надвигающимся танком, от собственного бессилия преградить ему дорогу, от перехватывающей дыхание жалости к своему командиру.

Вместе с испугом всплыло удивление. Раньше девушка не представляла, что земля окажется такой тяжелой и горячей. Сразу нечем стало дышать. Девушка попыталась приподнять спиной навалившуюся землю, но тут застонал командир. Это она оперлась о его раненое плечо. Да и не по силам ей одной разорвать утрамбованную сталью земляную крышу. Она враз все это поняла. А поняв, горько заплакала.

Совсем не слышно дыхания капитана. Но он продолжал, хоть и в беспамятстве, помаленьку жить. Катя чувствовала своим телом его живое тепло, от гимнастерки пахло гарью и терпким соленым потом, какой бывает только у живых и любящих работу мужчин.

Через несколько минут после их захоронения грохнул взрыв, подорвав железного могильщика. Раскололась стенка окопа, в трещину брызнула струя свежего воздуха.

Какая-то нечеловеческая сила вдруг вернулась к Ивану Разгонову. Может быть, то внезапная боль в ушах или контузия ударила по нервам, возвращая к жизни. Он рванулся с такой силой, что приподнял и Катю, и всю навалившуюся на них землю. Встал на твердых ногах. Удивленно и неузнаваемо осмотрел бывшую позицию батареи, всю в глинисто-рыжых полосатых стежках, простроченных траками гусениц.

Как-то беззащитно и по-мальчишески виновато улыбнулся капитан и, не оглядываясь, спустился к речке. Упал в теплую воду, жадно напился и сел на перекинутое с бережка на бережок бревно, все так же виновато озираясь по сторонам.

Тихо подошла Катя. Она ужаснулась безумному и отрешенному взгляду Ивана Разгонова, его сбитым и совершенно побелевшим за день волосам.

Глядя поверх Кати, комбат строго спросил:

— Гаврилов? Ты почему ходишь по земле, раз все мы убиты и захоронены на высоте?

— Я не Гаврилов. Я Катя.

— Катя? — лицо капитана не изменилось, но в голосе сникла командирская строгость. — Разве и ты воюешь? А на кого оставила сына?

— Я не та Катя. Я санинструктор Санчева… А вы сильно контужены, товарищ капитан. И ранены в плечо. Давайте сделаем перевязку.

Из боевого донесения в штаб Центрального фронта 5 июля 1943 года:

«…Бригада вела бой с 300 танками противника… Первый удар приняла на себя батарея капитана И. С. Разгонова, которая за один день уничтожила 19 танков противника. Все воины героически погибли в бою, но врага не пропустили».

На Лосиный остров нежданно-негаданно свалились тревожные будни, они перепутали время у молодого лесника и его сотоварищей: ночь для всех превратилась в день, потому что не было привычного сна, а день — в ночь, так как Мишка бредил, метался на большом продавленном диване, невесть как попавшем в старый дом лесничества. Ведь та разбойная ночь, проведенная в болотной колыбели, да еще горячие свинцовые поцелуи вырубили его из привычного понимания обыкновенной жизни и работы. Получилось смешно и глупо — в жаркий июль он простыл самым безобразным образом и заболел малярией. На третий или четвертый день температура чуть спала, но все тело покрылось фурункулами — и опять мучения, опять ночные в коротком забытье кошмары. Он отказывался от всякой еды, даже свежая уха казалась ему горше полыни. Навалившаяся затяжными приступами лихорадка обезоружила Мишку своей бестолковщиной.

Дурашливо смешивая краски, бред уживался с воспаленной явью: Мишка объяснял непонятливому Егорке, что лесное сено надо метать только в высокие копны, и тут же кричал одноглазому Корнею, чтобы тот бросал свое ружье и сдавался; слышал несердитую ворчню деда Якова и продолжал упрямо выбираться из гибельной болотной топи по обнаженным остриям хрупких осиновых сучьев, а короткие провалы в забытье оборачивались бесконечным падением в бездонный овраг или в отчаянно-стремительный полет над знакомыми деревнями и лесными островами. Но чаще всего вокруг толпились странные видения, сотканные из когда-то прочитанного, из сказок и бесхитростных фантазий, — получалась голимая чепуха, раздиравшая сердце кошмарами. Видения или, как говорил дед Яков, явления повторялись урывками и разлетались сотнями цветных осколков, которые до щемящей боли хотелось собрать, склеить и узнать, что же это было. Последний, тяжелый сон на исходе дня сложился как по заказу в своей знобящей реальности узнаваемо до привычных запахов и знойного пекла.