Василий Тишков - Последний остров

— Особенно за кашей?

— Да чего ты прицепился? Вот счас возьму и положу тебя на обе лопатки.

— Кто? Ты?

— Я!

— На обе лопатки?

— Не веришь?

— Верю всякому зверю, а тебе, ежу, погожу.

— Ах, так?

— Так!

Они уже стояли друг против друга, как два тетерева на весеннем току, готовые к бою. Но тут, грохоча железными суставами и нещадно дымя, подполз трактор.

Жултайка выключил скорость, сбавил обороты и победно оглянулся на иссиня-черные борозды бывшей гари.

— Баста! — он соскочил с открылка и подошел к ребятам. — А грозы, однако, не миновать. Удирать надо. Подпиши-ка, Михалко, наряд, — протянул леснику замызганную бумажку и с сознанием исполненного долга закурил. — Ну, как я вам борозды нарезал?

— Как на уроке чистописания, — похвалила Аленка. — Только у меня от твоего громыхала голова кругом идет.

— Э! Шайтан, а не трактор. Зато у вас компания: ни драк, ни ругани и начальства никакого. Одно удовольствие с вами работать. Ты бы, Михалко, почаще на меня заявочку в МТС направлял.

— В Нечаевку сейчас? — подписывая наряд, спросил Мишка.

— Куда же еще? Масло заменить надо, клапана мало-мало регулировать. А то мой иноходец что-то перегреваться стал.

— Егорка, вы тут присыпьте последнюю борозду и бегом в лесничество. До грозы успеете. А я с Жултайкой в деревню наведаюсь. Дела есть.

— Миша, ты к вечеру-то вернешься? — забеспокоилась Аленка.

— Обязательно вернусь, куда мне еще деваться. Не за браконьером бегу. Браконьеры теперь повывелись.

— Тогда не забудь, что у нас соль кончилась. И учебники захвати. Уроки здесь приготовим.

— Ладно…

Не сказал Мишка, какие там у него срочные дела в Нечаевке. Да и не было их, этих срочных дел. Ему хотелось повидать почтальонку Анисью Князеву. Может, запамятовала она, может, лежит у нее в сумке маленький треугольник солдатского письма с фронта. Не может же так долго молчать отец, должен ведь откликнуться. Почему-то именно сегодня Мишка особо надеялся на встречу с Князевой Анисьей.

Трактор загудел еще шибче и укатил, а Егорка с Аленкой принялись засыпать последнюю борозду.

Раскололось небо. Огромная, похожая на горящее дерево, жилистая молния полоснула над лесом. И следом, за тягучей вспышкой заплясали упругие раскаты грома.

На поскотине за Нечаевкой слепящей свечой вспыхнула мельница-ветрянка. Сухой, как порох, столетний сруб пылал неподступно, наперекор хлесткому, косому дождю.

Неподалеку от пожарища собрались почти все нечаевские. Ребятишки, женщины и старики стояли под дождем, не в силах спасти свою «кормилицу».

Подкатили на «Фордзоне» Жултай Хватков и Мишка Разгонов.

— Чего рты пораззявили? Там ведь зерно, поди, аль мука… — соскочил с трактора Жултайка, побежал к мельнице, но его схватила Анисья и оттеснила к трактору.

— Ну куда ты, дуралей? Сгоришь ведь как муха. Молнию не погасишь…

— Молнию? — Жултайка в отчаянной беспомощности стукнул кулаком по колесу трактора, скривился от боли, крикнул: — Это ж беда, мужики! Чего делать-то будем?

— Пришла беда — отворяй ворота… — Сыромятин стащил с головы помятый картуз и буркнул в мокрую бороду: — Туды его в три погибели мать…

И непонятно было, кого он ругает.

Сыромятиха, мелко крестя свой птичий нос, запричитала скрипучим голосом:

— К лиху. К великому лиху это, бабоньки. Помните, в двадцать первом году от молнии загорелся ветряк купца Замиралова? В тот же день и коммунариков наших в церкви пожгли.

Яков Макарович, может быть первый раз в своей жизни, замахнулся на старуху.

— Молчи, дура!

Микентий Бесфамильный отер с лица не то дождь, не то слезы, потоптался в нерешительности и выступил перед земляками с длинной, по его разумению, речью.

— Езди теперича с помолом семь верст киселя хлебать. А коль с просьбой-то и не захочешь, а поклонишься…

— Одна беда не приходит, — вздохнула Анисья, словно предчувствуя или предсказывая новое горе.

Расходились молча. На бугре догорала ветрянка. Остались только ребятишки, взбудораженные стихией огня. Они теснились вокруг Жултайки, которому некуда было спешить — дома его никто не ждал.

«Горе к горю — легче вынести. А если оно не у тебя одного, то и в петлю не полезешь, людей постыдишься, — рассудила почтальонка Анисья Князева в день пожара и решила: — Сегодня отдам…» Ей давно уже не давала покоя маленькая казенная бумажка, адресованная Катерине Разгоновой. «Да, сегодня…» — взяла Анисья свою черную дерматиновую сумку и пошла на почту. А там ей вручили еще шесть похоронок.

Анисья обмерла, когда на одной из бумажек увидела свою собственную фамилию. Заплясали в глазах скупые и холодные строчки: «…гвардии… кавалер орденов Славы… Князев Виктор Тимофеевич…»

Выскочила без памяти на крыльцо, а перед ней — бабы. Они стояли среди улицы под дождем, безмолвные, похожие одна на другую, и у всех в глазах один и тот же вопрос: «Кто?»

… Еще не унялся грозовой ливень, еще не все опомнились от пожара, а над Нечаевкой одной общей болью взметнулся многоголосый бабий вой.

От почты к осиротевшей вдруг избушке бежала Анисья. Сорвав с головы платок, она истошно кричала:

— Не хочу! Не хочу жить, бабоньки! Убейте меня, убейте!

Ее поймали две женщины, пытались успокоить, а она вырывалась и все приговаривала, захлебываясь слезами:

— Витенька… Да как же это? Витенька-а… Что же ты наделал, буйная твоя головушка… Витенька…

Суровая в скорби своей старуха Сыромятиха стояла на коленях перед церковью. Седые волосы выбились из-под платка, помолодевшие от страшной вести глаза горели обидой и местью.

— Господи! Оглянись на землю русскую. Прокляни на веки вечные убивцев-иродов! Спусти кару небесную на антихристов иноземных! Защити сирот горемычных от погибели…

Рядом стоял Яков Макарович. Не глядя в мокрую бумажку, он по слогам, как молитву, повторял раз за разом:

— Сын ваш, гвардии капитан Сыромятин Кирилл Яковлевич, и его жена, военврач второго ранга Сыромятина Ольга Павловна, проявив мужество и отвагу, погибли в боях за свободу и независимость нашей Родины… Сын ваш, гвардии капитан…

Судорожно скомкав в руке извещение, Катерина Разгонова шла как пьяная, ничего не видя перед собой, с трудом сдерживая рыдания. И только оказавшись на своем подворье, не выдержала, упала на ступеньки крыльца. Ее худенькие плечи могли вынести непосильную работу, но свалившееся горе ударило безжалостно. Неутешная бабья боль вырвалась в причитаниях Катерины:

— А-а-а! Ива-а-анушка! Соколик мой ненаглядный… На кого ж ты покинул нас?! Да за какие грехи наши страдаем-то? Кто же теперь приголубит нас, приласкает?.. Кто горюшко наше утешит?.. Кто сирот твоих на путь-дороженьку выведет?..

А старший, младший и вообще единственный сын Ивана Разгонова Михаил Иванович Разгонов принял страшное известие без слез, как и подобает мужчине.