Василий Тишков - Последний остров

Берегом из Нечаевки бежал Сережка Овчинников. Остановился, сунул руки в карманы.

— Здравствуй, дедушко Яков.

— Здравствуй, соколик.

— Отдыхаешь?

— Отдыхаю, милый… Куда мне, старому, спешить-то…

— Деда, а ты мне покажешь, как мордушки на карасей плести?

— По весне режь лозу и прибегай. Покажу. Дело нехитрое.

— А вентеря на гольянов вязать научишь?

— Нитки нужны суровые. Приходи зимой. Вечера длинные, деловмало. Будем вязать…

К вечеру, не дождавшись с рыбалки деда Якова, Михаил на своей лодке приплыл к истоку Полуденки. Подошел, сел рядом. Так же, как и старик, успокоил на коленях руки, засмотрелся на озеро, на камыши, на деревню Нечаевку.

— Што ж ты молчишь, Михалко?

— Я не молчу, деда. Я разговариваю с тобой о бате…

В сумерках две лодки причалили к своему берегу.

А Полуденка все так же тихо катила малые воды от озера Полдневого к большой реке. Речка подслушала безмолвный разговор учителя с учеником и сохранила его в памяти. Может быть, где-то в пути повстречается такая же речка-невеличка, и Полуденка расскажет ей, что старый коммунар Яков Макарович Сыромятин никогда не разуверится в правоте жизненной линии как своей, так и Миши Разгонова. Сын Героя не посрамит чести отца.

Из дневника Дины Прокопьевны:

«Вот хотела записать, что наши у стен Берлина, и словно колючим пыльным снегом запорошило глаза… Все спрашиваю себя, почему нет радости с приходом весны, почему в моем выпускном седьмом классе нет ни одного пятнадцатилетнего (одни переростки)? Почему на лицах ребят вижу все ту же усталость и печать взрослых забот? Когда они успели вырасти? И когда успели девочки заневеститься? Не подаю вида, напускаю на себя строгость, но, входя в класс, робею среди этих взрослых детей. А иногда кажется, что они понимают больше взрослых и почему-то жалеют меня. Господи, откуда у них эта стариковская мудрость: за беспричинным смехом видеть слезы, за напускной строгостью — беззащитность, в задумчивости и потерянности — душевную открытость и потаенную радость или сокрытую от всех любовь?

Проснулась от хрустких шагов под окном. За ночь чуть приморозило талицу, и вот по этим ломким озимкам кто-то прошел мимо окон к воротам нашего учительского дома. Не думала, не гадала, а почему-то сразу екнуло сердечко — он это, Парфен Тунгусов. Накинула сарафанчик, полушалок на плечи и — к дверям, чтобы откинуть крючок. В Нечаевке не принято закрывать двери, даже уходя из дому, не навешивают замков. Не принято и стучать. Просто человек или кашлянет у порога, или более усердно вытрет ноги о половик в сенях, или, открывая дверь, сразу начинает говорить, чтобы не застать хозяина врасплох. Вот и Парфен заговорил:

— Никак, думаю, что-то стряслось: у всех дымок из труб к небу тянется, а у школьного начальства сплошной непорядок — на трубе воробьи взъерошенные сидят… Это как понимать прикажете?

— Что ж тут понимать, Парфен Данилович, какова хозяйка, таков и порядок… А по утрам я уж с месяц не топлю…

— Да ты не переживай, я ведь не чаевничать пришел. А по делу. Долго не мог осмелиться, уж так получилось… Все на людях да при детях встречаемся, а поговорить по-людски нам с тобой давно бы надо…

— Говори, Парфен Данилович.

— Хочу парламентеров к тебе заслать, Якова Макаровича с Михаилом Разгоновым. Ну, наподобие сватов, что ли…

— А без сватов не можешь сказать?

— Так все уж сказал… Только ты не руби с плеча. Подумай хорошенько.

— Думала я, Парфен Данилович… Что уж тут скрывать, не маленькие. Только я зарок себе дала. Ждать. Как только закончится эта бесконечная война, сама к тебе прибегу. А раньше не смогу переступить себя.

— И не надо. Я знал… Я тоже зарок давал. Да все этот Михалко, прямо проходу не дает: женись, говорит, на Дине Прокопьевне, а не то ее Жултайка Хватков уговорит…

— Не уговорит. Ты у меня на сердце, Парфен Данилович…

— Ну! Тогда… — Он стянул с головы фуражку, закрыл ею лицо и как-то по-детски рассмеялся. — Тогда никаких парламентеров! Обойдемся без этих мудрых лесовиков! Пусть в своем лесу колдуют…

Как пришел не поздоровавшись, так и ушел внезапно, не попрощавшись. Однако счастливее меня не было в ту минуту человека на всей земле. Так мне казалось.

После недельных весенних каникул не вернулась в школу Нюся Кузеванова. Сказали — вышла замуж. Велела я Тимоне закладывать лошадь, и поехали мы с ним в Гусиновку. Тимоня почти всю дорогу молчал. И лишь когда миновали кордон лесничества на Лосином острове, вдруг остановил лошадь и заявил сердито:

— Нечего зря лошадь гнать, поехали обратно.

— Тимоня, но ты же знаешь, зачем мы едем.

— Не могла Нюська замуж выйти. Не за кого. Ни единого жениха нет в Гусиновке: ни замухрыжки седого, ни сопливого мальчишки. Так оно!

Уговорила все же, поехали. Нюси на своем подворье не оказалось. Престарелая бабка ее, глухая и суровая, что-то ворчала про грехи людские, но Тимоня как-то умудрился из ее ворчни догадаться, где находится наша семиклассница.

— Идем, Прокопьевна. Нюска в доме Захара Пимокатова.

— Так ведь…

— То-то и оно, на фронте Захар… — Тимоня ошалело заозирался по сторонам, будто в него целились из десятка ружей, втянул голову в плечи и решительно зашагал наискосок через улицу к ладно срубленному домику в окружении тополей.

Я была во многих семьях наших школьников и насмотрелась всякого. А тут вдруг оробела. Нет, не горем дохнул на меня маленький мирок незнакомого дома, не бедностью или убогостью убранства, а счастьем. Даже Тимоня стянул с головы свой войлочный капелюх, тяжело опустился на припечек и удивленно протянул:

— Ну и дела…

В доме было тепло, чисто и солнечно. Я сразу не поняла, отчего этот солнечный отсвет на всем, на что ни посмотришь. Двое погодков, лет пяти-шести, помогали Нюсе перебирать на столе какие-то семена. Ребятишки были ухожены и не голодны, уж что-что, а это всегда сразу бросается в глаза. Нюся зарумянилась лицом, но смущения своего не показывала. Она спокойно достала с божницы солдатское письмо треугольником и протянула мне, опережая все вопросы. — Уж скоро год, как сиротствуют, — кивнула на ребятишек, — а без мамки-то жисть разве? И дом без пригляду не дом… Вот отсюда читайте, — показала она мне строчки в письме.

Захара я хорошо помню, он уходил на фронт вместе со всеми нечаевскими и хуторскими мужиками летом сорок первого.

Захар благодарил Нюсю в письме, что она не оставила его ребятишек в беде и что он рад будет видеть ее хозяйкой в доме, лишь бы она не передумала.

— Нюся, но ведь так не бывает…

— А вы это у них спросите, бывает или не бывает, — она снова кивнула на ребятишек. — Когда Захар уходил на войну, мне было тринадцать. В то лето я у него в бригаде на сенометке работала и плакала украдкой, что он поторопился с женитьбой и не я у него в женах. А он все видел и жалел меня. Погладит по голове и скажет: “Эх, Нюся, счастливому человеку достанешься в хозяйки. Значит, и сама счастливая будешь”. А разве грешно мечтать о счастье, Дина Прокопьевна?