Василий Тишков - Последний остров

В короткие минуты фронтового затишья или на привалах, а чаще в безделье госпитальных дней Ермакову представлялось, как он вернется к нечаевским озерам и будет сидеть на зорьке у старого камышового скрадка. Он даже ясно видел, что у скрадка трава чуть белесая от крупной росы, а по мелководью гоняются за мальками голенастые кулики.

С тонким посвистом, разрезая воздух, проносились над скрадком упругие стремительные стаи. Федор встречал их дуплетом. Стая мгновенно взмывала вверх или описывала дугу, словно натыкаясь на невидимый барьер.

Убитых уток собирал ошалевший от восторга и утренней свежести Ганс. Он деловито складывал их в вещмешок, а за подранками бежал по мелководью, смешно вскидывая босые ноги, будто не вода голубела под ним, а расплавленный свинец.

Высокие облака над Каяновым окрасились в алый цвет. Земля знала свое дело. С изначальных времен она неслась вокруг Солнца, согреваясь в живительных лучах его и согревая теплом этим все живое, что есть, было и будет на ней.

Ермаков позвал Ганса.

— Ну как?

— Арбайтен ист гут.

— Гут. Все гут… Садись-ко вот на бережку, да покурим. И помолчим маленько.

Ганс обулся, накинул на плечи ватник и с удовольствием закурил. Он впервые видел настоящую охоту. Многое в его жизни случалось теперь впервые, как у ребенка, познающего мир. Или как у больного, потерявшего всякую надежду выжить.

Со стороны Нечаевки донесся гулкий цокот копыт, поднимая на крыло с ближней воды стаи уток. Федор встал и узким перешейком направился к лесничеству. Он был почти уверен, что верховой — гонец от Анисьи.

Из туманной роздыми мелколесья вылетел к берегу тяжелый гривастый конь председателя Тунгусова. Но в седле неуклюже сидел Егор Анисимов, не в такт лошадиному скоку взмахивая длинными руками. Когда Егор вскидывал локти, поднималась к плечам и короткая фуфайка, обнажая впалый живот. Егор натянул поводья и придержал разгоряченного коня как раз в тот момент, когда взгорье и дом лесничества вспыхнули под лучами разгоравшегося над островом солнца. И лошадь, и Егор на ней попали в ореол красного света, неестественно увеличиваясь и плавясь в этой фантастической игре рванувшегося на землю утра.

— Егорша! Ну… Чего ты молчишь? Ежа тебе в печенку! — задыхаясь от быстрого подъема, говорил Ермаков.

Егор оставил поводья на луке седла, а сам тощим мешком свалился с лошади.

— Чего, чего… Садись да езжай. Сам там разбирайся. А то они больно умные…

— Анисья как?

— Бабка Сыромятиха с ней. Всю ночь валандались. Меня вот Юлька чуть свет с постели стащила и за тобой послала. В больницу надо вести Анисью. Что-то неладно с ней.

— Чуяло мое сердце… — Федор пулей взлетел в седло. Осадил шарахнувшуюся лошадь, круто развернул ее в сторону деревни, крикнул пленному: — Ганс! Руки в ноги… В лагерь! Любую машину в Нечаевку.

Ермаков еще не договорил, а Ганс опустил у ног Егора вещмешок с ружьем, козырнул и помчался вниз к перешейку, прижимая локти к бокам и далеко вперед выбрасывая длинные ноги в кирзовых сапогах, видимо, так в молодости учили его спортивному бегу.

Егор хотел еще что-то сказать, да где уж Ермаков-то! Еще миг — и красный конь скрылся в березовом мелколесье.

Егор одернул куцую фуфайку, крутнул головой и, поеживаясь от утренней свежести, потащил рюкзак и ружье в дом лесничества.

Постучал в дверь, нетерпеливо потоптался на крыльце, дожидаясь, пока в доме проснутся. И снова забарабанил.

— Егорша?! — откидывая щеколду удивилась заспанная Аленка. — Ты чего в рань такую?

— Если б из пушки по дому шабаркнули, ты б, наверное, тоже не проснулась, да?

— А чего?

— Я еще с полпути слышал, как тут Федя Ермаков канонаду на перешейке устроил. А она спит себе без задних ног…

— Сам не выспался, что ли, с утра ворчишь? Хоть бы «здравствуй» для начала сказал. А где сам-то Ермаков?

— В Нечаевку полетел. На моей лошади. Анисья рожает.

— Ой, как хорошо-то!

— Да пока мало хорошего. Всю ночь с ней старухи нянчились. Надо, говорят, в Юргу везти. Ганс побежал за машиной. Где Михаил-то? Пора вставать. Вон тут новостей сколько…

— Так нету его. Ночью уехал. Поди, с Яковом Макаровичем на озерах у грани все еще. К обеду только обещали вернуться.

— Во! Все в бегах. И я заодно мотыляюсь туда-сюда, как цветок в проруби. Куда вот теперь? Может, ты скажешь?

— Оставайся, будем уток потрошить.

— Не-ет… Сабантуя в честь Михаилы Ивановича не получится. Жултайка еще не пригнал свой трактор из мастерских. Федору не до нас. Да и Юлька наказывала, чтоб без нее из Нечаевки ни шагу. Командир нашлась… А меня посерьезнее командир ждет, сам Тунгусов. Поди, уже в кузнице. Решил лично всех колхозных лошадей перековать. Посевная на носу. Эт тебе не кашу варить.

— Ну так и ладно, Егорша. Что за беда! Завтра мы с Юлей в школе увидимся.

— Да она… Чей-то опять вредничать стала. Как Нюська Кузеванова замуж выскочила, так и Юлька… Дед, говорит, плох совсем стал.

— А при чем тут Яков Макарович?

— Не знаешь ты Юльку?! Ей же все время надо кем-то командовать. А дед уже не вояка. Вот чтоб мне треснуть, через год Юлька станет заведующей магазином… Или замуж выйдет.

— Егорша, я ничегошеньки не понимаю, что ты мне наплел.

— Ничего, скоро все поймешь, когда Юлька тут лесничихой заделается.

— Не говори глупостей. Что в рюкзаке?

— Утки. Федина добыча.

Аленка отложила двух селезней на крыльцо, а рюкзак пристроила за плечами Егора и подтолкнула его в спину.

— Отдашь в Нечаевке. Сам знаешь — кому. Если Ганс побежал в лагерь, то сейчас мимо машина пойдет. Дуй на дорогу. Завтра в школе увидимся.

— Я вижу, и ты в командиры метишь… Куда мне от вас деваться? Ружье-то не забудь прибрать.

И пошел со двора, серьезный, обиженный немножко и озабоченный, то поправляя на ходу рюкзак, то одергивая короткую фуфайку. Аленке и жаль стало Егорку, и весело почему-то сделалось. На целую голову выше Михаила вырос за эти два года их друг Егорша, совсем не похож теперь на прежнего лопушка, но и на семиклассника не похож, наравне уже со всеми мужиками работает. Такой же безвольный и безотказный, каким был когда-то Микенька Бесфамильный. Все конюхи одинаковые, что ли, удивилась Аленка.

Она еще постояла немножечко на крыльце, погрелась на солнце и пошла теребить селезней да обед готовить к приезду Михаила. Жизнь в лесничестве всему научила Аленку, и ей нравилось быть здесь хозяйкой: прибираться по дому, готовить еду, даже иногда самой и сети на озере проверить, а главное — помогать Мише закончить семилетку. Об этом просил Аленку сам товарищ Тунгусов. Но получалось, что главным для нее тут было все. Жизнь — минутка за минуткой. Хлопоты по дому и то немногое, что доверял ей иногда Михаил по лесной части. А еще гордое сознание своей необходимости на Лосином острове, как нужны озера, нужны березы, дом, небо и солнце. Для жизни нет мелочей, даже каждый листик на дереве — частичка большого леса, а человек ведь не просто листок и даже не деревце, а что-то большее, чему Аленка не могла еще дать объяснения.