Николай Зарубин - Надсада

— Но мне одной будет страшно, к тому же у меня ни купальника, ни полотенца…

— Купальник здесь и не нужен. Вот и полотенце, — Владимир открыл висевшую на плече брезентовую сумку. — Я специально прихватил для тебя. А бояться здесь некого и нечего.

— Все равно — мне страшно.

— Тогда подожди меня буквально минут десять. Я быстренько схожу, разведу костер и поставлю чайник. Садись на тот вон камень — он теплый, и тебе не будет холодно. Там и разденешься.

Людмила кивнула головой, а он исчез за валунами.

Когда вернулся, то, к своему удивлению, увидел Людмилу в воде. Она не слышала, как он подошел, поэтому плескалась с наслаждением, не боясь, что ее будут разглядывать. Обнаженное тело никогда не рожавшей молодой женщины было прекрасно, и Владимир не спешил себя обнаружить, пока она сама его не увидела. А увидев, не спряталась под воду, и Белова в этот момент поразило выражение ее глаз — призывное и страстное.

Он быстро разделся и пошел к ней.

…Над ними было высокое синее небо, под ними — гранит скалы, а вокруг — плотный лес таежного Присаянья, пробуждающегося от долгой зимней спячки в апрельских лучах всевластного солнца.

Потом они — уставшие и счастливые — сидели у костерка и с наслаждением пили чай.

— Ты знаешь, мой милый, я впервые в своей жизни ощутила себя дитем природы. Вот вроде и дождик меня мочил, и снег на меня падал, и в лесу я бывала, и на море отдыхала, а все ощущала себя частью цивилизованного мира и тут же забывала обо всем, как только оказывалась в пределах атмосферы кухни, гостиной, квартирного уюта. Никуда более мне не хотелось и ни о чем более не мечталось. И только музыка способна была меня разбудить да еще, может быть, хорошие книги, картины хороших художников. И я думаю сейчас: какими же должны быть по своему внутреннему состоянию люди, которые всю свою жизнь проживают среди этого вот великолепия. И мне кажется, я начинаю лучше тебя понимать, ведь и ты от рождения своего — дитя этой природы.

Белов, улыбаясь, смотрел на нее, до него с трудом доходил смысл сказанного женщиной, потому что он никогда не задумывался над тем, где живет, среди чего живет и является ли лично он частью этой вот особой цивилицации под названием — природа. Да-да, именно цивилизации, сотворенной Создателем всего и вся и существующей миллионы лет.

— А знаешь, Люда, не махнуть ли нам ко мне в зимовье? — предложил неожиданно для себя. — Дело к вечеру, а до зимовья отсюда километра два. Дорога позволяет, да и «крузер» пройдет по любому целику. Истопим баньку — веником пихтовым тебя попарю. Еды у меня там на месяц…

— Хорошо бы на месяц… Вдвоем, — отозвалась мечтательно Людмила.

— На месяц мы с тобой при всем своем желании не можем, а вот всего на одну ночь — это в наших силах. Завтра поутру — к брату на выселки, а уже к ночи будем в Иркутске. Поехали, — сказал уже решительно.

Дорогу к зимовью Белов не выбирал, а скорее угадывал, объезжая глубокие места, заполненные серым снегом. Некоторое время поднимались по некрутому затяжному склону горы и уперлись в островок густого леса, через который сбоку, как бы спрятавшись от постороннего глаза, узкая дорога привела их к постройкам.

— Это и есть мое хозяйство, — сказал Владимир, заглушив мотор машины. — Пойдем, я тебе все покажу и расскажу, и будешь ты в этом хозяйстве — хозяйкой.

— Хорошо-то как здесь, — произнесла Людмила, осмотревшись.

Охотничье-промысловая база Белова и впрямь представляла из себя идеальный комплекс всевозможных построек и приспособлений как для проживания, так и для охоты, заготовки кедрового ореха, каких-то других дел.

Дом был сложен не абы как, а в соответствии с требованиями плотницкого искусства — из оструганных сосновых бревен и рублен в лапу. К дому пристроена обширная застекленная веранда с примыкающим высоким крыльцом. Напротив стояла, рубленная из кедра, банька, рядом — вместительный, крытый драньем, навес, где стояли телега, сани, на крючьях висели хомуты и полный набор лошадиной упряжи. Навес был поделен на три части, где одна из них была отведена для лошади и всего, что могло иметь к ней отношение, вторая забита сеном, в третьей ровными поленницами сложены дрова. Чуть поодаль от навеса стоял небольших размеров амбар, где Белов хранил заготовленный орех, мешки с овсом, здесь же стояли весы, бочки, ящики.

Были здесь и другие постройки, назначение которых Людмила не понимала, а Владимир в детали не вдавался, полагая, что если женщина к чему-то не проявляет должного интереса, то ничего и навязывать не надо.

Прямо за баней и сараем протекал уже вскрывшийся ручей.

— Ручей этот прозывается Айсой, — рассказывал Белов. — Вскрывается он вблизи моей базы рано по причине наполняющих его на протяжении всего пути горячих источников. Но вода в нем круглый год ледяная, какой она и должна быть.

— Ай-са… — повторила она за ним и замолчала, наклонив голову.

Радостно и волнительно было Белову наблюдать за ней со стороны.

«О чем же ты сейчас думаешь?» — гадал он, понимая, что для Людмилы Вальц — жилицы совсем иной цивилизации — поездка сюда нечто вроде экскурсии в некий совершенно неведомый запредельный мир, о котором, конечно же, она была наслышана, но представить подобное никогда не бывавшему здесь человеку невозможно. Надо приехать или прийти сюда, вдохнуть полной грудью чистейшего кедрового воздуха, испить, сколько это возможно, ледяной родниковой водицы, провести ночь у благодатного огня таежного костра с дымящимся прокопченным чайником на тагане, заснуть на устроенной из лапника пихты лежанке и продрогнуть к утру, чтобы сполна ощутить всю удивительную благость идущего от костра тепла и от разогревающего изнутри пахучего таежного чая, который продрогший человек сглатывает маленькими порциями, обхватив обеими руками горячую эмалированную кружку. Обязательно эмалированную, потому что она снаружи не так горяча, как алюминиевая. Обычные же для всякого домашнего жителя фарфоровые и стеклянные сюда никто с собой не берет.

— Ай-са… Это ж как музыка, — между тем говорила Людмила.

— Я ведь далек от всего, чем ты живешь в своем Петербурге.

— Это ничего, это наживное, — поспешила она его успокоить. — Человек и не обязан всего знать. Зато ты знаешь такое, о чем я и не подозревала и чему теперь просто изумляюсь.

— Женщине надо просто оставаться женщиной, — привлек он ее к себе. — А ты — роскошная женщина. Я о такой и не мечтал.

— О какой же ты мечтал?

— Ни о какой. Я жил, работал — и все.

Немного помедлив, добавил:

— А жил ли?.. Теперь вот сомневаюсь.

— Ну а жена? Любил же ты ее? — спросила о давно интересовавшем ее.

— Не знаю. Думаю, что нет. Просто как-то все закрутилось, запуталось и заморочилось, что привело к свадьбе. А цели я себе уже тогда ставил большие.