Николай Зарубин - Надсада

— Не понимаю! — мотал головой Белов. — Не понимаю, как столько лет я мог жить без тебя…

Он задумывался на мгновение, словно силился проникнуть в глубинные дали самого себя, но усилия его были напрасны, и это он тут же сознавал. Горькая короткая усмешка сожаления пробегала по губам, словно хотел сказать что-то такое, о чем никому на свете сказать бы не решился, а вот ей, Людмиле Вальц, — готов был. Ей, совершенно не знаемой им женщине, явившейся из не знаемого им мира, и заполнившей своей нежностью все уголки мира его, потомка Сибирских староверов, который до встречи с ней и знать не знал, не думал, не ведал, что и над ним, над его волей тоже есть власть, способная и вознести к небесам, и опустить на самое дно жизни.

Теперь же близость этой молодой красивой женщины возносила его к небесам. Густые волосы накрывали плечи Людмилы, падали на грудь, и она то и дело отбрасывала их назад легким привычным движением, заглядывала в его глаза, тихо смеялась или вдруг отстранялась и снова прижималась к нему.

Потом они сидели в каком-то небольшом уютном ресторанчике, из окна которого открывался вид на Байкал, и Белов признался, что в этот день ничего не ел. Она придвигала к нему одно блюдо за другим, шутливо настаивала, чтобы он съедал все без остатка, и он покорно исполнял ее капризы.

— Мужчина должен есть много мяса, потому что он — добытчик, — говорила она ему с улыбкой. — А дело женщины — прислуживать своему мужчине, быть рядом с ним и в горе, и в радости.

— И ты способна быть со мной и в горе, и в радости? — так же шутливо спрашивал ее Белов.

— Сейчас — да. Сейчас — хоть на край света.

— На самый-самый? — переспрашивал.

— Ну вот на самый-самый краешек, чтобы только не упасть в бездну…

— В какую такую бездну? — не понимал Белов.

— Откуда уже не возвращаются, — уточняла она.

— А я и не позволю упасть, — приподнимался на стуле и разводил руки, словно хотел удержать от падения в предполагаемую бездну.

Она отстранялась, шутливый разговор переходил на серьезный, и оказалось, что им надо много сказать друг другу, а время летит так быстро, что не способно уместить в себя и малой доли переполнявших их чувств и мыслей.

— Ты в Иркутске часто бываешь? — спрашивал, заранее беспокоясь, что редко будет видеть любимую.

— Н-нет, и мне совестно бывает перед мамой, она ведь всегда ждет меня, хотя ни в чем не упрекает. Я совершенно не знаю Сибири: жизнь моя после школы вся была связана с Петербургом, Европой, где о Сибири имеют самое отдаленное представление. К тому же мое общение ограничивается людьми искусства, которых практическая сторона жизни интересует поскольку-постольку. Правда, я всегда каким-то седьмым чувством ощущала собственную принадлежность к сибирской культуре, старалась читать сибирских писателей, посещать вернисажи сибирских художников, если это удавалось. Не так давно привелось побывать в Москве на выставке одного художника, картины которого приходилось мне видеть и раньше. Так я была просто очарована его новыми работами — вроде бы бесхитростными и в то же время сильными своим письмом, переданными на полотнах характерами. Представляешь, никак не могу забыть глаза людей, которые смотрели на меня с полотен, — простых охотников, крестьян, жителей сибирской глубинки. Я не решилась подойти к самому художнику, чтобы высказать ему свое восхищение, и жалею о том. Слышала, что после вернисажа с ним случилась какая-то нехорошая история, а что случилось — не знаю…

«Да ведь это она о брате Николае», — догадался изумленный Владимир.

— Подрезали его московские бандиты, сейчас здоров и пишет свои картины в Присаянском районе, где я и проживаю, — неожиданно для себя брякнул Белов.

— Как, и ты его знаешь? Знаком с ним?..

— Это мой двоюродный брат — сын того дядьки Данилы, о котором я вам с Леокадией Петровной рассказывал в ресторане.

— И правда, — широко раскрыла глаза Людмила. — У него же фамилия, как и у тебя, — Белов. Николай Белов, это я хорошо запомнила — как же я сразу не сообразила, что ты можешь иметь к нему прямое отношение. Ты знаешь, милый, я достаточно много бывала на вернисажах самых разных художников, в том числе и зарубежных, но такого сильного письма, как у твоего брата, просто не припоминаю. Это же огромный талант!

— Земля у нас, наверное, такая, где есть о чем говорить, с кем говорить и кому говорить…

— Согласна. И ты непростой. Я когда увидела тебя поближе, сначала в аэропорту, потом в машине, то как-то даже оторопела от той необычайной силы, какая от тебя исходила. Ведь мне мама рассказывала о тебе по телефону, но я не то чтобы не верила ей, я была словно отгорожена от всего, что не касается мира, в котором жила. Хотя… своими рассказами и характеристиками она меня все-таки заинтересовал, а и я была не прочь с тобой познакомиться.

— Вот и познакомилась. Но я ничем особым себя не проявил, а брат мой действительно…

И он стал подробно рассказывать историю дядьки Данилы, передавая почти дословно свои с ним беседы в зимовье, не упуская и малых подробностей их охотничьего быта. Затем поведал о поездке Данилы Афанасьевича в Тульскую губернию, о встрече с любимой женщиной, сыном, о происшедших в жизни старого таежника переменах и о самом Николае, проживающем почти безвылазно на выселках.

— Скажу честно: моя работа никак не соприкасается с работой брата. Я и вообще далек от того, что он делает. Наши с ним нечастые разговоры, бывало, приводили к временному отчуждению, и я уходил, чуть ли не хлопнув дверью. Но я не мог не чувствовать, не понимать, что брат — человек в нашей беловской родове особый, необычайно талантливый и честный, — неожиданно для себя признался Владимир. — И ты вот, как женщина из совершенно другого мира, это подтвердила.

Произнося последние слова, Белов встал, опустился на колено перед Людмилой, взял ее руки в свои, закончил:

— Спасибо тебе, дорогая…

— За что же спасибо, милый? — наивно отозвалась она.

— За твой ум, за то, что ты есть. За все. Я просто тебя люблю.

— И я тебя люблю.

Помолчала, добавила:

— Ты тоже талантлив не меньше, чем твой брат.

— В чем же? — удивился Владимир.

— В том, чем ты занимаешься и в чем преуспел.

— Это обычная ломовая работа, в которой я закручен больше, чем другие, потому и добился кое-чего, — не соглашался Белов.

— Ты дал работу своим землякам и, значит, занял место, на которое пришли бы совершенно сторонние люди и всё погубили бы, — настаивала Людмила.

— Что — все? — спрашивал, будто не понимая, о чем речь.

— Все, — твердо заключила женщина.

Белов в эту минуту испытывал такую внутреннюю безысходность от раздираемых его противоречивых чувств и мыслей, что не знал, как воспринимать слова Людмилы и о чем говорить дальше. Глаза потемнели, легкая краска покрыла щеки. Он прижал лицо к ее ладоням, словно затем, чтобы скрыть собственное волнение, потом резко встал и сел на свое место.