Николай Зарубин - Надсада

Густой голос Данилы крепчает, и начинается другой куплет:

Это уже прибавился грудной приятный голосок медицинской сестры Дуни Бадюло.

И все повторяют за певцом:

Они оба забылись, оба словно перенеслись в те военные годы, когда чувство их разгорелось до пожара в крови. До невозможности жить друг без дружки. До жарких поцелуев и горячих признаний. До великой радости находиться рядышком и до всесветной боли от сознания необходимости расставания.

Ему — снова за линию фронта на очередное задание. Ей — быть здесь, при медсанбате, готовой, в случае необходимости, снова ползти за раненым бойцом. И еще ползти. И еще…

И когда будет передышка, когда он вернется и вернется ли — бог весть. И будет ли новая песня, новая услада слышать его гармонь и его густой сильный голос?

А сейчас они снова вместе, и снова та же песня про расставание…

— Ах, сердце мое, радость моя и печаль, — шептала, прижимаясь к Даниле, эта уже по сути пожилая женщина. — Я ведь и жила-то тем, что знала: ты — живой. И что ты помнишь меня, и когда-нибудь постучишь в дверь… И что ты уже в пути-дороге ко мне…

— А я, ведмедь сиволапый, рассиживался в своей тайге и ничегошеньки не понимал, совсем застыл сердцем…

— Я отогрею сердце-то твое, отогрею…

На улицу, к народу вышли они только спустя дня три, а сколько прошло времени со дня их встречи, и не помнили.

Заходили в магазины, и Данила говорил, слегка прижимая подругу за плечи:

— Давай я куплю тебе самый лучший наряд, деньжищ-то у меня — прорва, не на кого было тратить.

И та отвечала, улыбаясь:

— Потом, все — потом, успеешь…

И еще дня через три поехали в Тулу к сыну. Автобус проезжал мимо каких-то деревень, поселков, поднимался в гору, спускался вниз. Скоро открылся и город.

Недалеко от автостанции пересели в местный, маршрутный и так же скоро стояли у подъезда дома, где проживала семья их сына.

И еще раз привелось пережить Даниле Белову такое, о чем не пересказать словами.

Их с Дуней сын Николай Белов пребывал в той мужской поре, когда уже знают, зачем живут на свете и что надо делать, чтобы не прожить на этом свете зря. Обличьем, повадками — вылитый отец, только с широкой во все лицо бородой. Глядит с добром, в движениях — медлителен. Говорит, взвешивая слова.

Работает при издательстве иллюстратором книг, невестка Людмила — там же, корректором.

Представили и внуков: Ване — десять, Наташе — шесть. Эти разобрались, кто есть кто, быстро: пристали с расспросами, оглядывали, трогали награды, дивились хромовым сапогам.

— Вам и в самом деле надо сменить обувь, — рассудительно заметила невестка. — В такой уж давно не ходят. Вот пойдем купим вам современные туфли.

— А по мне, так в самый раз, — возражал Николай. — Колорит таежного человека, истинного сибиряка. Ты, отец, ее не слушай, всех бы подстригли под свою женскую гребенку.

— Ты бы, сынок, к нам в Ануфриево съездил, дак подивился бы. Один Воробей чего стоит, — вставил свое Данила.

— Кто-кто? Воробей, говоришь?.. — Николай засмеялся. — Надо ж, Воробей… И что он?

— Воробьев Иван Евсеевич, — спокойно поправился старший Белов. — Старейший в нашей округе промысловик, охотник. Тайгу знат — дай бог каждому. В войну был оставлен на брони, потому как нада ж было кому-то и зверя бить, фронт кормить. И бил он их днем и ночью, три ордена Трудового Красного Знамени заработал. И счас на свои трудовые живет. Правда…

— Что — правда?

— Одинокий он, сирый, неприбранный…

— Ты, отец, вроде как с жалостью к нему, и это хорошо. Но ведь и сам столько лет жил один. Тебя-то кто-нибудь пожалел?

— Я, паря, в ничьей жалости не нуждался и теперь не нуждаюсь. Кадачеловек при деле и занят им круглые сутки, то и жаловаться недосуг.

— Ты, отец, прости меня. Я это от радости плету всякую несуразицу.

— Вот то-то и оно, как говаривает мой брат, а твой родный дядька Степан Афанасьич. За словами, сынок, завсегда гляди…

— Так-так его, Данилушка, ишь, разболтался сыночек-то. Соберутся в своем художественном Союзе, толкуют обо всем, всему оценку дают, а простой жизни и не знают, — присоединилась к ним Евдокия. — Хромовые сапоги твои им, видишь ли, не нравятся. А я б за этими сапогами на край света пошла…

— На край света не нада, а вот на выселки я тебя заберу.

— А ведь хороши сапоги-то, — стояла тут же, наблюдая за происходящим, невестка. — Я только сейчас поняла, что вам, Данила Афанасьевич, туфли что корове седло, простите за сравнение. И костюм на вас — просто загляденье. Сейчас такую материю не выпускают. Качество просто отменное — шик, одним словом.

— А в нем, Людмилочка, все ладно и крепко. И на фронте он был в числе самых первых. Геройский парень. Я им всегда втайне гордилась и поначалу очень смущалась тем, что внимание свое обратил именно на меня, хотя были там среди нас, медицинских сестер, гораздо более видные из себя женщины. А что я? Восемнадцать годков. Тоненькая. Косички в разные стороны…

— За косички я тебя и отметил, — то ли пошутил, то ли сказал всерьез. — Всяких видел, да ни на кого не хотел глядеть, кроме тебя.

— Ну уж… — засмущалась Евдокия. — Ой, на кухню пойду, ведь кормить вас всех надо…

Людмила пошла за свекровью, дети к тому времени уже были во дворе. Отец с сыном остались наедине.

— О тебе мама много рассказывала, да так зримо и живо, что я безотцовщины и не чувствовал.

«Ишь, ма-ма… С добром о матери…» — отметил про себя Данила.

Сын продолжал:

— Надо же, я таким тебя и представлял. У меня даже портрет твой написан — с карточки. В мастерской он — завтра сходим туда. Покажу свои работы, где есть и Сибирь, Байкал. Но в общем-то я график, иллюстрирую книги. За живописные полотна берусь нечасто. Теперь вот испытываю желание написать твой портрет, чтобы уж повесить в квартире, на стене, на всеобщее обозрение, как главу рода Беловых. Хорошая ведь у нас фамилия: Бе-ло-вы… Я всегда ею гордился. Художник Николай Белов! Хорошо ведь? Сразу виден человек: с каким нутром, какой породы…

— Я-то не глава рода беловского. Я — поменьше калибром. Ануфрий Захарович был за главного, из староверов происходил. А кто до него был, и не знаю.

— Смотри ты… — дивился сын. — Не думал я, не гадал, что род мой такие корни имеет. Мы с тобой, отец, об этом еще подробно поговорим. А сейчас расскажи, где и как жил все последние тридцать лет.