Николай Зарубин - Надсада

— А неча сказывать. Жил, промышлял белку, соболя, другое зверье. Завалил пару десятков ведмедей да сохачей с полсотни. Может, и поболе того — не считал. Заготавливал лексырье, бил кедровую шишку, обустраивал путик.

— Слова-то какие: «сохачи», «лексырье», «путик»… У нас здесь, в центре России, уверены, что у вас в Сибири медведи по улицам ходят…

— Быват, что и заходят. Тот Воробей, о коем сказывал, лет тридцать назад одного такого завалил — бабу его Раису зверюга задрал.

Евдокия с Людмилой оставили их с сыном наедине намеренно, чтобы поговорили мужчины, и он это хорошо понял. Потому отвечал односложно, стараясь не обидеть, обдумывал, как перейти к его интересовавшему. Ведь будто с неба свалился в жизнь этих близких ему людей, и что остается промеж ними некоторая отчужденность и будет оставаться дальше. Может, изойдет на нет, истончится, а может, наоборот — встанет во весь рост, и тогда уж разойдутся их дороги навсегда. Данила страшился этого «навсегда», впервые в жизни своей страшился чего-то по-настоящему.

Привыкший не искать окольных путей, и на этот раз рубанул напрямик, грубовато:

— Да че обо мне, моя жись без надобности. Все в ней просто и похоже одно на друго: подоспело время, пошел на промысел. Отсоболевал, возвернулся на выселки. Так из года в год. А вот я хочу тебя спросить, сынок: как жилось вам с матерью? Я вить вроде виноват перед вами…

Сын что-то хотел возразить, Данила остановил его рукой, продолжил:

— Я не о матери твоей, с ней мы все обсказали друг дружке. Я о вас с Людмилой и детишками. И зачем я вам такой: ты — на своих ногах, внучата обихожены?.. Вишь, какой нарисовался… Не сотрешь. Наехал ни с того ни с сего — ни отец, ни дед, а так: тьфу — и боле ничего. Но поверь, Коля, я б пешим ходом прибег, кабы знал, что вы есть и ждете меня. Я вить думал, что поезд тот разбомбило и Дуся погибла. Сведения таки были. И ежели б не добрый человек, а может, и сам Господь Бог, никада бы не увидел вас — не услышал, не поверил, не сорвался б из своих таежных глухоманей и не примчался сюды.

— Да не мучайся ты! — твердо вставил младший Белов. Да с такой ноткой в голосе вставил, что Данила не удержался от улыбки, тут же подумав про себя: «Нашего, беловского корня, сынок-то. Добро…»

— Не мучайся! Сейчас нам всем просто надо друг к другу привыкнуть — слишком уж неожиданным был твой приезд. Неожиданным, но жданным. И кто знает, может, в самое время. И поверь: я очень счастлив, что ты нашелся…

Данила не почувствовал, как по щеке его побежала горячая слеза. Не знал, как поднялся с дивана, шагнул к сыну, и они обнялись.

— Вот уже и обнимаются, — услышали они голос вошедшей в комнату Людмилы. — Слышишь, мама, обнимаются отец-то с сыном… А у нас почти все готово.

— Стол соберем в гостиной — нечего на кухне ютиться, — говорила уже свекрови. — Данила Афанасьевич наших тульских пельменей попробует, может, не понравятся. У них, я читала, по-другому лепят.

Я в еде без разбора — все мету, тока подавай. Потому не сомневайтесь, понравятся. А пойдем-ка, сынок, сходим до магазина да купим пару бутылочек горькой, — обратился к Николаю. — Заодно косточки разомнем, а женщины тем временем свое доделают. Воздуха хочу дыхнуть…

Мужчины собрались, вышли из квартиры.

— Ну, что ты о нашем госте скажешь? — спросила невестку Евдокия, которой было интересно мнение сторонней женщины.

— А что я скажу… Вижу — человек он непростой, честный, надежный, с характером. Такому встать поперек дороги — сшибет, не заметит. Недаром ведь говорят, что это благодаря сибирякам мы войну выиграли. А вообще я рада его приезду. С ним в квартиру вошло что-то такое значительное, чему я пока не могу дать названия. Данила Афанасьевич весь настоящий, всамделишный, естественный. А какая на нем одежда — загляденье просто. В такой лет сорок-пятьдесят назад артисты в кино снимались. А его медали, ордена… Я не знаю никого из своих знакомых ветеранов, чтобы имели подобный иконостас. Просто Илья Муромец. Так что, мама, немудрено, что ты его всю свою жизнь любишь…

— Ой, Людочка, любила и люблю. И стоило эти тридцать с лишком лет перемочь на свете, чтобы опять его встретить…

— Ну и хорошо, хоть под старость лет поживете в радости. А ты, мама, и в самом деле в Сибирь поедешь?

— Ой, Людочка, поеду. Побегу собачонкой, куда позовет…

— Ехай. И Коля к вам соберется, дети побывают на каникулах — узнают, что такое Сибирь и какая она, тайга. И вы к нам. Вы оба еще не старые, поживете в радости друг около друга.

— Спасибо тебе, милая, повезло моему сынку с женкой, а мне с невестушкой…

Между тем старший и младший Беловы оказались поблизости от мастерской Николая, и тот предложил зайти.

Данила никогда не бывал в подобных местах и откровенно подивился беспорядку, множеству каких-то листов с рисунками, замалеванных холстин, тут же на полках стояли старинные самовары, утюги, что-то еще, на стенах висели иконы.

Отдельно, в грубо сбитой раме, висел портрет молодого сержанта с гармонью в руках. В наклоне чубатой головы, во взгляде, устремленном куда-то в сторону, в напряжении подавшейся вперед фигуры, в легших на кнопки пальцах чувствовалось, ожидалось, что сержант вот-вот заиграет что-то грустное, заветное. Данила задержался напротив картины, и ему на некоторое мгновение даже показалось, что этот намалеванный на холстине сержант и впрямь двинет плечами, мехи гармони разойдутся и пальцы побегут по кнопкам.

Данила криво усмехнулся, на душе отчего-то сделалось грустно и тягостно.

Наблюдавший за ним со стороны сын понял состояние отца, сказал о своем:

— Лет пять назад мама посетила мою мастерскую, так веришь ли: встала напротив, как вкопанная, и вдруг упала на колени, как подрубленное дерево. Подскочил я, поднимаю ее, а она словно неживая. Потом все же оперлась о мою руку, поднялась и говорит: «Как же ты хорошо его представил, ведь никогда не видел…» Потому и держу здесь портрет, чтобы не беспокоить. Теперь вставлю в хорошую раму и повешу в квартире — пусть внуки любуются и гордятся своим геройским дедом.

— Таким уж и геройским — столь лет болтался без семьи…

— Геройским-геройским, завтра сходим в Союз, пусть художественная братия на тебя посмотрит да позавидует мне…

Помолчал, добавил:

— Я вообще-то не очень словоохотлив. Ты прости, если что не так говорю…

— Все так, сынок, все так. Даже лучше, чем так. Я тебя слушаю и говор твоей матери узнаю.

— Это — западное. У вас в Сибири говорят совсем по-другому. Слова другие, интонации. Более весомо говорят, значительно. От характера, наверное, сибирского идет. От желания сказать главное — о пустяках толковать не считают нужным. От природы дикой…

— Всяко быват. Быват, и треплют языком попусту, да кто ж слушат? Таки ж пустозвоны…