Николай Зарубин - Надсада

— Если я — Наполен местного пошиба, то ты — пророк местного пошиба…

— Да никакой я не пророк, — прервал его с досадой Николай. — Я пытаюсь и твои глаза открыть на самого себя, чтобы ты, наконец, вкруг себя осмотрелся и определился в том, что тебе на самом деле в этой жизни надобно и где на самом деле твое собственное место. Вот для чего я сейчас с тобой говорю, потому что убежден: твое самоопределение в этой жизни еще не состоялось. Оно — впереди.

Он на мгновение задумался, закончил:

— Хотя, может быть, никогда и не состоится… Так тоже бывает.

— Ты и впрямь пророк, — усмехнулся какой-то горькой усмешкой Владимир. — И все же послушать тебя интересно… В общем, прощевай, брат…

Повернулся и вышел из дома.

В стареньком деревянном здании редакции газеты «Путь Ильича» две женщины стучали на пишущих машинках. На вопрос Любы о Михаиле Светлом указали на дверь, в которую и вошла. За столами сидело трое мужчин, один из них, спиной к ней, что-то писал. Обернулся не сразу, а когда обернулся, глаза их встретились, и оба вдруг поняли, что не забыли друг друга. Так бывает между людьми именно в самый первый момент после разлуки.

— Любовь… Степановна? — зачем-то спросил он, при этом густо покраснев. — Каким ветром к нам?

— Это ты… вы — Светлый? Я не думала, что возьмете себе этот псевдоним.

Говорила Люба своим мягким высоким голосом так же тихо, однако за всем этим чувствовалась твердость характера и цельность натуры женщины, которая знает, чего она хочет.

— Вот взял, как когда-то и намеревался. Это Любовь Степановна Белова, ведущий кардиотерапевт больницы райцентра, — представил ее коллегам. — Мы с ней давние знакомые по Иркутску.

— Ну, поговорите, а мы пойдем покурим, — поднялись со своих мест мужчины. — Вам, наверное, есть что вспомнить.

Теперь покраснела и Люба.

Михаил встал, придвинул стул, но она не садилась, и они еще некоторое время стояли друг против друга.

Белова была примерно одного с ним роста, но из-за каблуков на туфельках казалась выше, отчего он чувствовал некоторую неловкость.

Люба вошла в ту пору женской зрелости, когда в полной мере обозначились очертания сложившейся в меру полноватой фигуры, в небольшом вырезе платья угадывалась красивая грудь, темные волосы оттеняли матовый цвет лица, карие глаза смотрели внимательно и умно.

Михаил рядом с нею выглядел несколько старше, да так оно и было: разница в возрасте между ними была в года три. В нем на первый взгляд она не нашла каких-либо перемен: такой же коренастый, медлительный в движениях, спокойный, уверенный в себе. Добавилась только светлая растительность на лице, и она тут же отметила про себя, что борода ему к лицу.

— Садись, — сказал он, — и давай уж, как и прежде, на «ты» — чего уж там выкать.

— И правда, — согласилась она. — Так, значит, ты здесь и работаешь, а я и не знала.

— Видел я тебя раза два, проезжала мимо на «жигуленке», такая из себя значительная, недоступная…

— Так уж и недоступная. Что ж я, башня какая-нибудь?..

— Слышал я и о твоей работе, ведь наш брат, журналист, во всякие двери вхож, во всякие дыры готов влезть. Знаю, что в больнице ты пришлась ко двору и хорошо зарекомендовала себя. Ко мне даже тут как-то одна бабка приходила и очень тебя нахваливала. Такая она, говорила, умница, такая внимательная и знающая, что прямо на ноги ее поставила и бабка чуть ли не заново на свет родилась.

— Ты надо мной смеешься? — подняла на него глаза Люба. — Я ничем не лучше других врачей. Просто стараюсь, работу свою люблю и хочу быть полезной людям.

— Зачем же мне над тобой смеяться, я рад не рад, что ты меня посетила в моих пенатах. Так сколько мы с тобой не виделись? Лет шесть, семь?

— Семь.

— Как твоя семья, как дочка?

— Ты, Миша, все решил про меня выведать? Скрывать не буду: с мужем давно не живу, дочке уже пять лет. Жизнью своей в целом довольна, времени свободного не имею, а то, что имею, отдаю дочери и родителям. Ну а ты как?

— Мне особенно сказать нечего. Был женат, да расстались. Есть сын, но бывшая моя жена увезла его к себе на родину на запад, так что я его не вижу. Живу один. Но в этом есть и положительный момент…

— Какой же?

— Никто не мешает заниматься литературной работой.

— Да, помню, ты же начинал что-то писать…

— Пишу пока в стол, а там видно будет.

Замолчали. И обоим на мгновение показалось, что им больше говорить не о чем. Желая как-то прервать эту тягостную минуту, Михаил спросил:

— Ты зашла в редакцию… меня увидеть или дело какое-то есть?

Спросил и внутренне напрягся в ожидании ответа.

— Заметка была в газете об Ануфриевском леспромхозе за подписью Михаила Светлого. Так я подумала — не ты ли уж написал? Там ведь мой отец упоминается.

— Степан Афанасьевич твой… отец? Выходит, я ночевал в вашем доме?..

— Выходит, так.

— Чудеса… То-то мне как-то комфортно было с твоим родителем, что-то близкое, даже родственное почувствовал. Отец твой просто замечательный человек: удивительная судьба, герой войны, а как мыслит — философ! Я еще тогда для себя решил использовать его рассказы в своей литературной работе. Я, знаешь, договорился пойти с ним нынче на кедровый промысел…

— Он говорил об этом. И ты ему понравился. Я с папой в детстве часто ходила в его тайгу…

— …И звал он тебя Грусникой.

И повторил, будто вслушиваясь в звучание этого слова:

— Грус-ни-ка… Замечательно! Послушай, Люба, сейчас время обеденное, так, может, куда-нибудь в кафе сходим?

— Сходим, — согласилась она.

Они вышли и в этот день вместе были еще часа полтора. Ни о чем не сговариваясь, расстались. Он смотрел ей вслед, она время от времени оборачивалась на мгновение и чуть приостанавливала шаг.

А люди, занятые собой, шли в обе стороны по тротуару, и скоро он потерял ее из виду.

Теперь он верил, что не навсегда.

И еще прошло какое-то время. Помня о тягостном осадке в душе после их последней встречи в Иркутске, Михаил не тешил себя мыслью о возобновлении давних отношений. Но он не забывал и о том, как они сидели в кафе, о чем говорили и что он при этом чувствовал.

Перед ним была другая Люба — это он видел, понимал, воспринимал сердцем. Она рассказывала о своей работе, где ей по-настоящему хорошо. Он — о своей, где ему, напротив, не очень комфортно.

— Понимаешь, эта, складывающаяся из всяких мелочей, повседневка отупляет и утомляет, — говорил он ей. — Хочется работы большой, серьезной, чтобы утром не ходить в редакцию, а садиться за стол и страница за страницей писать роман, или повесть, или пусть даже очерк. Хотя, с другой стороны, никакая другая профессия не дает столько встреч с интересными людьми, столько поездок в деревни, села, поселки, столько впечатлений, простых человеческих историй. Я понимаю, что идеальных условий для работы не бывает, в жизни вообще не бывает ничего идеального, как не бывает дерева без сучков. И в этом тоже есть свое рациональное зерно, чтобы время от времени ставить человека в такие условия, в каких начинает лучше работать мозг, сильнее биться сердце, осветляется душа. Но все равно жаль невозвратно уходящих дней, месяцев, лет.