Николай Зарубин - Надсада

— А вот мне — ничего не жаль, — отвечала своим тихим голосом Люба. — Я почему-то живу с таким чувством, что если чему-то и суждено случиться, то не надо торопить это грядущее, оно придет помимо нашей воли. Неважно — плохое или хорошее. Но я жду хорошее и пугаюсь только одного — как бы не проглядеть, не проспать, не потерять в повседневной сутолоке то единственное, главное, без чего не прожить. А плохое… Да бог с ним, с плохим. Придет и — уйдет. Не помним же мы о злой, гавкающей на тебя, собаке, когда с опаской ее обходим. Обошли и — забыли. Надо уметь не помнить худое. Вернее, не ставить это худое наперед.

Они мало обращли внимания на то, что ели, и на то, что пили, как мало обращали внимания и на сидящих за столиками людей. Они даже придвинулись друг к другу, вернее, она оставалась на своем месте, а он переместился на самый угол стола. Она наклонилась к нему, и он наклонился к ней. Его лицо раскраснелось, у нее выступил румянец на щеках.

Они еще не осознавали, как соскучились по друг дружке, но уже ясно понимали, как им хорошо вместе и что они могут сказать друг другу почти все.

Но приступил момент, когда их время истекло и надо было встать и уйти. Ей — к себе в отделение больницы, ему — к себе на службу. И оба вдруг почувствовали неловкость, будто только что наговорили друг другу что-то такое, о чем надо было молчать, оба засуетились, пряча глаза, оба сказали друг другу привычное «до свидания» и — разошлись.

Оба вдруг, каждый наособицу, вдумались в это привычное прощальное, но дающее надежду на встречу в недалеком будущем — «до свидания…»

«Будет ли это свидание?» — сомневался он.

«Надо ли нам еще встречаться?» — сомневалась она.

«Столько лет прошло, а я все еще, как мальчишка, наивно верю, что меня может полюбить такая женщина, как Люба», — мучился он запоздалым раскаянием.

«И где была моя голова, когда выбирала этого… Курицина? Ведь был же рядом Миша, любил меня, и я это ясно видела…» — терзала себя запоздалыми укорами и Люба.

Но уже ни в этот день, ни в последующий они не могли не думать друг о друге.

Между тем жизнь и события в ней протекали своим чередом. Человечек Владимира проник в лабораторию Михалчика и принес пленку. В нужном месте пленку ту напечатали, Белов долго разглядывал снимки, ничего особенного для себя на них не находя: была снята его промысловая база, его банька, недалеко от баньки, у ручья, — ватага плещущихся женщин в чем мать родила. Одно было плохо: базу его, Белова, слишком хорошо знали в районе. Да и в области также.

Соображая, как поступить, Владимир поехал к Курицину.

Виктор Николаевич имел внешность приличную, сложение крепкое, здоровье отменное. Посаженные близко глаза, книзу от них — прямой, правильной формы, нос, еще ниже — тонкие губы. Повадками, дерганьем головы и впрямь чем-то напоминал птицу. Но курицу или какую-то иную — сказать было бы трудно. Говорил громко и, казалось, уверенно, речь пересыпал грубоватыми, а подчас и пошлыми шутками. Однако за этой кажущейся уверенностью пряталась личина перестраховщика, а за грубостью и пошлостью — желание подделаться «под народ», мол, мы тоже из того же корыта… Курицин был выходцем из семьи материально состоятельной, где отец служил начальником некоего учреждения, а мать всю свою жизнь преподавала в вузе. Этим и, конечно, связями с нужными людьми и объяснялось скорое выдвижение младшего Курицина, сначала в райком партии, затем в директора леспромхоза.

Белов о том хорошо знал: познакомившись с Курициным в студенческие годы, бывал в доме приятеля, видел, как тот живет и чем дышит семья, и постарался быть ему хоть в чем-то полезным, соображая по-своему, что надо каким-то образом в жизни пробиваться, для чего требуются нужные люди и нужные связи. Из этих же соображений познакомил Курицина с сестрой Любой, и та Курицину понравилась. Понравилась чистотой, непосредственностью, жизнерадостностью и перспективами будущего врача, что для самого Курицина имело первостепенное значение, так как он хотел быть здоровым всегда.

…Белов застал приятеля за обеденным столом. Приняв, наконец, решение, Владимир сел на придвинутый к нему стул, дождался пока поставят перед ним чашку чаю, отхлебывая, спокойно наблюдал за хозяином.

Ел Курицин так, будто боялся, что гость съест больше него. Не прожевав одну котлету, тянулся за другой, тут же тыкал вилку в кружок колбасы, а глаза при этом останавливались на холодце. Все это очень напоминало какую-то сложную настольную игру, где требовались внимание и скорость.

Потянулся, предположим, человек к колбаске, а Курицин уже ткнул вилкой. Ткнул со смешком, ухмылочкой, со словцом колким и вроде незлобливым, мол, кто успел, тот и съел. И колбаску ту — в рот, хотя между зубами еще торчит кусок котлетки. Потянулся человек к графинчику с морсом, а Курицин уже ухватил ручищей и льет себе в стакан, а потом уж и гостю.

«И в самом деле — Курица, — неприязненно вспомнил как-то сказанное в адрес зятя отцом. — Ест, будто клюет, стараясь выхватить из-под клюва рядом клюющей птицы. Причем без разницы, что выхватить, — лишь бы склюнуть…»

Подобное в приятеле Владимир примечал давно, что особенно проявлялось в тайге, где за стол садилось до десятка, а то и более человек, и тут уж Курицин хватал все подряд — лишь бы успеть. Ведь как бывает за общим столом: вот кто-то зацепил с тарелки последний кружок колбаски, вот в чей-то желудок провалилась последняя сарделька, вот уплыла последняя нарезка ветчинки…

Будучи неглупым человеком, он понимал, что эта его жадность может быть кем-то истолкована по-своему, потому много говорил, смеялся каким-то придушенным смехом, хотя, скорей всего, на него никто не обращал внимания.

Насытившись, начинал говорить еще больше, еще больше и беспричинно смеяться.

Что до чисто деловых качеств, то Курицин был неплохим организатором, знал производство, однако по причине своей нелюбви к людям поступал с подчиненными жестко, а порой и жестоко. Не любил людей, поэтому не любил и платить: когда надо было кого-то поощрить, всегда находил какие-то лазейки в трудовом уложении, и человек уходил от него обиженным. Такое отношение создавало в леспромхозе обстановку нервозности, а где-то и озлобленности. Жесткость или даже жестокость кое-кто принимал за проявление силы, однако за всем этим скрывались самая прозаическая мелочность и желание лишний раз перестраховаться.

Все эти качества быстрее других разглядела в нем Люба, потому как сама произросла в семье сложных взаимоотношений между матерью и отцом, где первая отличалась непомерной скупостью и закрытостью для окружающих, а второй — непомерной щедростью и открытостью для каждого, кто встречался на его пути.