Владимир Прасолов - Золото Удерея

«Ну и день сегодня, сколько всего…» — думал Федор, укладывая мешок.

— И зачем было Косых убивать Панкрата? А, дядя Семен? Как думаешь?

— Видно, есть на то причина! Просто так кровушку не стал бы Косых пускать, не дурак он. Ты ж знаешь, он рука правая Никифорова. Значит, все с ведома хозяина сделано и по приказу его. Придет время, правда откроется, а может, и нет. Смотря от того, нужна она кому будет али нет. В жизни так бывает, что все знают, как оно взаправду было. Да только никому этого не надобно, потому все вид делают, что все и было иначе. Много людей, Федор, в обмане всю жизнь живут, знают о том, но себе не признаются и живут, будто не знают.

— И как так живут?

— Думают, что счастливо.

— А ты, дядя Семен, счастливо живешь?

— Особенно когда тебя встретил, вот с этого, Федька, момента счастья мне и привалило!

— Я всерьез, а ты…

— А и я не шучу совсем. Главное богатство, Федор, — это не золотой песок в кисете, конечно, хорошо, когда он за пазухой лежит, а друг верный, на которого в любую минуту положиться можно, оттого уверенность в делах своих чувствуешь. А где уверенность есть, там всегда — и фарт, и радость. А когда радость в душе, тут и счастье человеческое. Никак счастье без радости быть не может. Выходит, на радость встретил я тебя, Федор, друга надежного в тебе нашел, аль не так?

— Так.

— А раз так, то и счастье не за горами. Главное-то уже есть.

Федор был доволен, услышав такие слова. Как-то просветлело на душе, легче задышалось и отлетела тревога, сидевшая в сердце как заноза. Он расправил плечи и уже хотел забросить на них мешок с припасом…

— Не торопись, Федор, успеем. Присядем на дорожку. — Семен покрутил по сторонам своей кудрявой, давно не стриженной головой, как будто в наступившей темноте можно было кого-то увидеть, смешно задрав еще более лохматую бороду, поскреб пятерней шею и продолжил: — От чего у человека душа радуется — от дел добрых и поступков. Позволь мне, Федор, дело совершить доброе.

— Ты чего это, дядя Семен?

В догорающем пламени костра, освещавшем их лица, попыхивали с треском и фонтанчиками искр смоляные еловые поленья. Семен вытащил из-за пазухи тряпицу и развернул ее. На ладони матово блеснула золотом ладанка.

— Хочу тебе ее отдать.

— Нет, дядя Семен, нельзя, тебе ее передал покойный товарищ твой.

— Отдать-то отдал он мне ее, да, видно, не передал. Я сколь ее ни крутил, не кажет она мне ящерки, а тебе кажет, так что тебе ее передаю. Держи, владей и береги. — И Семен протянул ладанку Федору.

— Нет, дядя Семен, не могу я такой дорогой подарок принять. Мы же вместе, нужда будет, дашь мне ладанку, будем вместе золото искать, — второй раз отказался Федор.

— Целее она у тебя будет, пойми. Это мы сейчас вместе, а схватят нас, меня в первую голову никифоровские подручные уволокут. У меня ладанку искать станут, никому и в голову не придет, что я такую вещь тебе отдал. А все закончится хорошо, так мы и будем вместе. Поверь, Федор, чувствую я, для твоих рук и души эта ладанка, потому прими, прошу как друга своего.

Семен внимательно и серьезно смотрел прямо в глаза Федора. Федор тоже, и в какой-то момент Федор прочитал в глазах старателя: «Я доверяю тебе самое дорогое, что у меня есть, верю, не подведешь».

— Хорошо, — улыбнулся Федор. — Надень мне ее на шею, дядя Семен, клянусь, только ты ее с меня снимешь, боле никто.

— Ну вот и ладно. Вот и добре.

Семен аккуратно надел на шею Федора кожаный шнурок с ладанкой. То ли от блика огненного сверкнула ладанка, коснувшись тела Федора, или шевельнулась чешуей золотой ящерка на ней, или скорее показалось это Семену… Ночь была темна и беззвездна. Луна, на их радость иль беду, скрылась вообще в погрохатывающие вдали облака и не казала оттуда своего любопытного носа.

Молча, в темноте, они осторожно спускались к реке, где уже второй раз кричал филином Сила, подзывая их. Лодка была небольшой, но зато легкой. Федор сел на весла, Сила устроился на носу, Семен и основная поклажа заняли корму. Тяжела в переходе Ангара, да еще ночью, когда не видать берегов. Волна, хоть и небольшая, но встречная, теснит лодку и прижимает к берегу, от которого уйти надо. Федор знал реку сызмальства, потому греб, налегая на весла, без остановок и заминок. Греб, пока темной массой не надвинулся пологий противоположный берег и лодка с мягким шелестом не вошла носом в прибрежный камыш. Здесь высадившись, попрощались с Силой.

— Пойдем к староверам на Тесееву реку, они не выдадут, там, на дырявых скалах, в случае чего, Василию скажи, он найдет нас.

— Передам. Ну, до свидания, — по-взрослому попрощался за руку с мужиками Силантий.

— Может, лодку оттащить повыше, Сила?

— Не, спасибо, я выгребу, один же…

— Ну пока…

— Пока… — И мальчишка, сделав несколько сильных гребков, скрылся в шумящей водоворотами и переливами темноте реки.

Четвертый день прочесывали тайгу люди Никифорова, и никакого толку. Нет Федьки и следов никаких. Как сквозь землю провалился или… водой ушел! Но кто пособить ему мог? Кто мог помочь убийце бежать? Не бывало такого в здешних местах. Всех, кто лодки имел в селе, обошли, никто не признал такого, да и на месте все лодки были. На реке доглядчики никого не видели и просмотреть не могли, больно хороший куш обещан был за поимку Федора, глаз не смыкали. Значит, одна дорога, в северную тайгу ушел Кулаков, там искать надо. Никифоров рвал и метал, но ничего сделать не мог. Правильно, было отчего злиться, одурачил его мальчишка, откочевал в дальнюю тайгу, ищи теперь ветра в поле. После похорон Панкрата как будто все забыли про то, что Федор Кулаков в бегах. Составили бумаги на сыск, отправили в губернию и забыли, все, кроме Никифорова. Что-то необходимо было предпринимать! Косых и Матана глаз не поднимали, клялись, что окрест всю тайгу как через сито просеяли. Нету. Казенные казаки, принимавшие участие по распоряжению Сычева в поиске, также вернулись в село ни с чем и уже готовились к отъезду в Красноярск. Сычев, сменив гнев на милость, не без активного вмешательства в этот процесс Якова, принял от старосты заверения в личной благонадежности и ревизию закончил. Результаты ревизии устроили как власть местную, так и высшую, весьма увесистый мешок с мягкой рухлядью дополнил багаж чиновника. С этого момента Коренной приосанился и здоровье его резко на поправку пошло. Немало озадачен был, правда, староста тем, что чиновник Сычев назад в губернию один убывает, оставляя гостей столичных в селе, для решения их дел неотложных, по которым он обязан был всякую помощь им оказывать немедля по спросу. То Сычев приказал. Однако и сам Коренной видел, как умно в заступ за него Яков Спиринский выступил, потому признателен ему весьма остался и от души всякую услугу оказать готов был. Яков намеревался выехать в северную тайгу вместе с Белоцветовым, посмотреть на приисковые работы, что велись на Удерее. С людьми знающими договориться для экспедиции предстоящей. Однако после разговора с сотником Пахтиным отправились они вместе с ним и с уезжавшим Сычевым попутно до Кулаковой деревни. Поручик же, увлекшийся молодухой Уваровой Пелагеей, остался развлечься в Рыбном селе. А разговор тот состоялся после похорон убитого Соболева. Сотник Пахтин подсел к Якову за поминальным столом. Осушив за упокой чарку водки, Пахтин, склонившись, шепнул на ухо Якову, что имеет к нему важное дело, касаемое обстоятельств гибели покойного. Каково же удивление Якова было, когда в уединенном месте, куда они отошли, Пахтин прямо заявил, что у него есть веские основания полагать, что убийство было совершено не тем, на кого указано, и не по тем причинам соответственно.