Владимир Москалев - Король франков

– Нет еще и тридцати.

– В самый раз! Я отправляюсь завтра же.

– Я дам тебе пергамент, отвезешь ей. И будь осторожен в пути, береги себя.

– Со мной топор и меч. Эти друзья помогут мне повергнуть в прах любого, с ними я готов ворваться в чертоги самого папы!

– Я все же дам тебе в провожатые десяток воинов: дороги кишат разбойниками, никогда не знаешь, что может случиться.

– Что ж, нелишняя предосторожность. – Можер поднялся с места. – А мать, прощаясь, говорила, что мне нечего здесь больше делать и меня ждут дома. – Он поглядел на северо-запад, в сторону Руана. – Подождут, матушка, а пока я еще нужен здесь!

Вечером за бокалом вина Можер поведал монаху о своих планах. В конце рассказа прибавил, печально глядя на оружие, висевшее в изножье кровати:

– Неисповедимы пути господни, правду ты сказал, Рено. Король все никак не соберется выступить на сарацин, ему постоянно что-то мешает, а я устал ждать. И вот – он нашел мне работу: вместо того, чтобы махать мечом на поле битвы, я отправляюсь к византийской вдовушке, которой, черт возьми, вовсе не нужен мой меч.

– С женщиной воевать ничуть не легче, граф, нежели с врагом, – молвил монах. – Но если того ты побеждаешь мечом, то здесь придется пользоваться совсем другим оружием. Оно часто приносит победу там, где меч бессилен. Человеку не ведомо, что случится с ним сегодня, завтра или через месяц, а потому совсем не лишним может оказаться для тебя знакомство с Феофано.

– Близкое знакомство, Рено! Заметь себе это.

– Откуда тебе это знать? Сказал король? А ему? Все может выйти иначе: побудешь в гостях, да и уедешь, не попробовав горячего византийского тела.

– Может быть, ты и прав, – усмехнулся Можер, опрокидывая бокал.

– Но ты что-то нынче не весел, граф, – снова налил ему вина собеседник. – Быть может, скучаешь по дому?

– Я скучаю по моему оружию! – вскричал нормандец. – Я хочу воевать, а что вместо этого?.. Новый король принес мир в королевство, и теперь здесь ни к чему и не с кем сражаться. Здесь надо только любить. Ах, дорогой Рено, в кого я превратился? В дамского угодника! Подумать только: у меня уйма любовниц при дворе франкского короля, две ждут меня в Лане, дома дожидается невеста, а в Германии ждет сама императрица! Да, чуть не забыл, еще одну я оставил у тетушки в монастыре. Та самая привратница. Как-нибудь заберу ее оттуда.

– Зачем?

– Не знаю. Она красотка, вот и все. Я должен увидеть, какова она на ложе любви.

Наутро Можер отправился в гости к императрице Феофано.

Через две недели он вернулся. Рено засыпал его вопросами. Можер устал на них отвечать и в конце концов махнул рукой, заявив, что жилище вдовушки ничуть не великолепнее королевского дворца в Париже. Да и двор императрицы не вызвал у него восторга из-за чопорности дам и флегматичности мужчин. Зато он был восхищен лошадьми – чистопородными арабскими жеребцами и кобылами. Наконец, отвечая на один из последних вопросов, Можер сказал, что король оказался прав: императрица скинула свои одежды уже на другую ночь. Рено выразил желание узнать подробности. Нормандец, пожав плечами, ответил:

– Ничего необыкновенного. Впрочем, не знал, куда деться от ее ласок. Не иначе как по ночам ее мучит бессонница.

– Как же это произошло?

Можер потер лоб, припоминая. Вспомнив, поведал:

– Мы сидели за столом в ее покоях, пили вино, болтали о чем-то. Рядом теплился очаг, она всё тянула руки к огню, мерзла, наверное. Когда опустел кувшин из-под вина, я попросил принести еще, но она ответила, что я могу свалиться под стол. В сердцах я грохнул кулаком по столу, и он жалобно затрещал. Императрица покачала головой и, смеясь, воскликнула:

«Ах, Можер, еще один такой удар, и стол развалится на куски».

«Кто же виноват, что он такой хлипкий?» – ответил я ей.

«В замке твоего отца столы крепче?» – спросила она.

«Тоже из дерева, – ответил я ей, – а в моих покоях – из камня, как и мое ложе».

Она сделала удивленные глаза:

«Но ведь тебе, наверное, холодно спать?»

«Ничуть, – усмехнулся я, – матрасом и одеялом мне служат медвежьи шкуры».

Тут императрица и вовсе всплеснула руками:

«Боже мой, как у дикарей!»

«Тебе не нравится мое ложе?» – спросил я у нее.

Знаешь, что она ответила? Она сказала, обворожительно улыбаясь при этом:

«Напротив, я с удовольствием разделила бы его с тобой».

Я ответил, что это в будущем, а нынче я с удовольствием разделю с ней ее ложе, если она не возражает. Она не возражала.

– Как просто, – констатировал Рено. – А я все думал, как ведут себя при этом царственные особы, верно, как-то необычно?

– Ничего особенного, брат Рено, можешь мне поверить. Страстный поцелуй, потом летят одежды на пол – и перед тобой такая же кошка, как и все. Между прочим, ее свекровь – шлюха не из последних. Я сразу заподозрил это, едва увидел ее взгляд, обращенный на меня. За разъяснениями я обратился к одной из местных красоток, особе не слишком строгого поведения. Так вот, она поведала мне, что эта Адельгейда, или как ее называют «мать королевств», ублажала своими ласками отца ее покойного мужа, а за ним добрую половину его придворных. Потом, выйдя замуж за Оттона, она спала с его братьями – Кёльнским архиепископом и Баварским герцогом, не гнушаясь при этом и молодыми людьми из окружения супруга. Этих она даже нумеровала. Так что Оттон Великий слыл в народе великолепным рогоносцем.

– Неужто ему об этом было не известно?

– Он прекрасно был осведомлен о проделках женушки, но предпочитал закрывать на это глаза. Супруга принесла ему в приданое чуть ли не половину Италии; ради такого куска я сам бы стоял с факелом и освещал дорогу, дабы любовники не заблудились в ночных коридорах.

И Можер поднялся, чтобы идти к королю с отчетом о поездке.

А вечером нормандец буквально пал под градом сыпавшихся на него вопросов придворных, которых интересовало всё, вплоть до цвета носовых платков императрицы и ее сына Оттона.

В углу одной из комнат Орлеанского дворца епископа Арнуля стоит массивное, с вогнутым сиденьем, деревянное кресло на пяти толстых, кувшинообразных ножках – три спереди, две сзади; по бокам – полукружия подлокотников; посреди циновки на спинке – вышитый белый крест. Справа от кресла, забранное металлической решеткой, окно с видом на Луару; слева под сводчатым потолком – дверной проем с арочным перекрытием, украшенным затейливым орнаментом, сочетающим листья и диковинных зверей. Стены расписаны грифонами, фантастическими птицами, змеями – иными о двух или трех головах; все это на фоне узоров из веток с листьями.

В этом кресле, стоящем на двухступенчатом возвышении, окруженный всем этим великолепием, оставшимся, надо думать, со времен римлян, любил сидеть архиепископ Адальберон. Здесь он, глядя на парковые аллеи и рощу вдали, предавался размышлениям. Проследив лично, как выполняются распоряжения императрицы, он отбыл из Реймса в канун дня св. Мартина [17] День святого Мартина – 11 ноября. и ко дню св. Эньяна [18] День святого Эньяна – 17 ноября. прибыл в Орлеан. Этот город ему нравился, а воздух, как он сам говорил, благотворно влиял на его здоровье. Архиепископ в последнее время страдал одышкой и ломотой в суставах, лекари мало чем могли помочь. По совету Герберта он и стал подолгу отдыхать на Луаре во дворце епископа Орлеанского, где и в самом деле чувствовал себя намного лучше.