Виктория Дьякова - Маркиза Бонопарта

Наклоняясь с седла, маркиза старалась защитить лежащего Анненкова, чтобы его случайно не потревожил кто-нибудь из толпы. Ротмистр лежал неподвижно, глядя в вышину на золотые главы соборов, и только иногда осенял себя крестом. Еще блестящие лихорадочным огнем глаза его были черны. Иногда болезнь снова охватывала его и начинался озноб, но зная, что в создавшейся обстановке никто не поможет ему, он сам справлялся со своей слабостью. Известие об оставлении Москвы, сообщенное ему Анжеликой, граф внешне принял спокойно.

Княгиня Потемкина ехала с санитарным обозом, но верхом. Она молча взирала на накатывающее волной людское горе из-за черной траурной вуали, которую не сняла, и крестилась на купола соборов, что-то тихо шепча. Рядом с ней так же молча ехал ее сын Саша, рука мальчика сжимала эфес Таврической сабли, но в глазах его стояли слезы, с которыми он еще по-детски не умел справиться.

День над Москвой разгорался ясный, теплый, отменный, но никто не замечал его. Вся армия двигалась в одной колонне, а у Поклонной горы, где еще недавно стояли лагерем русские войска, командующий арьергардом Михаил Милорадович уже без подзорной трубы видел передовые кавалерийские части Мюрата, несущиеся к Москве. Только что ополченец принес Милорадовичу записку от княгини Орловой. «Мы вышли из Москвы, – писала она, – и движемся на Бронницы. С нами много людей: старики, дети, женщины… Все плачут. Друг мой, Мишенька, сердце мое разрывается от горя, но я стараюсь крепиться, вспоминая о папеньке и думая о тебе. Буду ждать. Люблю. Всегда твоя, Анна».

Отстегнув пуговицы мундира, Милорадович спрятал письмо Анны на груди и призвал к себе ординарца, которого посылал узнать, как выходят из Москвы войска.

– Главнокомандующий проехал со штабом, ваше высокопревосходительство, – доложил тот. – Лазареты тоже прошли. Но артиллерия и обозы встали. Народ, народ идет, Михаил Андреевич…

Милорадович снова посмотрел вниз на наступающие французские войска. Стоял полдень. По дороге, ведущей к Дорогомиловской заставе, за клубами пыли отчетливо виднелись пять кавалерийских полков – не меньше.

– Атаковать надо, ваше высокопревосходительство! – опередив многих старше его по званию, подал голос Бурцев. После смерти князя Багратиона он попросился в арьергард к Милорадовичу, и Михаил Андреевич взял его.

– Не торопись, ротмистр, не торопись, – остановил его Милорадович, раздумывая. – Главнокомандующий приказал нам не ввязываться. Пока мы сражаться станем, так французы обойдут нас за милую душу и вперед окажутся в Москве. А у нас у самих еще артиллерия и обозы… – Он сощурился на солнце, а потом объявил: – Потянем время, заговорим французу зубы… Я сам поеду к Мюрату вести переговоры.

– Вы?! – воскликнули в один голос штабисты. – Но они же запросто заберут вас в плен!

– А вот посмотрим, – усмехнулся Милорадович. – Бурцев! – призвал он любимца Багратиона. – Ты по-французски говоришь бойко, слышал я, как ты с маркизой их любезничал…

– Так с детства, ваше высокопревосходительство, – бодро ответил тот, – особенно с дамами…

– Но с дамами пока не обещаю, – пошутил Милорадович, – а вот с маршалом Мюратом мы с тобой побеседуем. Поедешь со мной.

– А о чем говорить будем? – насторожился Бурцев. – С Мюратом-то? Я в смысле словарного запаса интересуюсь…

– Сам не знаю, – пожал плечами Милорадович. – Надо нам остановить их, ввести в заблуждение. А о чем говорить – на месте смекнем. Поехали. Али трусишь? – поддел он гусара и вспомнил Давыдова: «Бурцев, ера, забияка…»

– Да что мне Мюрат, ваше высокопревосходительство! – загорелся Бурцев. – Я хоть с самим Бонапартом поговорю!

– Вот тот-то! Бери дудку у трубача – подашь сигнал. Трубить-то умеешь, Лешка?

– Справимся! – уверенно заявил Бурцев и тут же позаимствовал трубу у драгун.

– А ты, – Милорадович подозвал к себе полковника Браницкого, родственника Потемкиных, – останешься пока за меня. Да пошли к Кутузову адъютанта: пусть знает Михаил Илларионович, что в бой вступать мы не станем, попробуем задержать французов переговорами. Ясно?

– Совершенно, ваше высокопревосходительство, – ответил тот.

– Тогда с богом! – решил Милорадович и махнул Бурцеву: – За мной!

Пустив коня с Поклонной горы, генерал направился навстречу французам. Лешка Бурцев помчался за ним, и вскоре оставшиеся на горе штабисты услышали, как внизу запела звонко драгунская труба…

Спустя несколько часов Кутузов у Коломенской заставы получил известие от адъютанта Милорадовича: командующий русским арьергардом выговорил у Мюрата перемирие до семи часов утра, пригрозив в противном случае драться за каждый дом в городе.

Французский маршал, не желая портить себе праздник первым вступить в нетронутую Москву, согласился не наседать на арьергард и позволить Милорадовичу с обозами и артиллерией спокойно выйти из города. А заодно и тем жителям, кто еще остался. Мещанские красотки и их добро интересовали Мюрата меньше всего – он ждал мира, победы и конца войны. А также благородных, изысканных петербургских дам, которые конечно же станут искать его покровительства, как только закончится вся эта неразбериха.

Оставив город, русская армия и многочисленные жители Москвы, примкнувшие к ней, прошли по Рязанской дороге и, дойдя до Москвы-реки у Боровска, поворотили на запад, к Подольску. Дальше двигались скрытно и, запутав французов, остановились у села Тарутино, лежащего на большаке между Москвой и Калугой. Там и встали лагерем.

Здесь на последнем переходе у реки Нара граф Анненков узнал о смерти Багратиона. Алексей уже начал вставать, но, услышав от Лиз печальную весть, почувствовал себя хуже – снова началось кровотечение. Пока бегали за доктором, княгиня Лиз сама взялась перевязать его, чтобы остановить кровь. Сжав тонкую руку Лиз в своей, Алексей поднес ее к лицу…

– Говорят, Москва горит, – объявил вдруг хрипло девяностолетний, с замшелыми зелеными бровями дед, которого Лиз от самой Москвы пригрела в госпитале.

Лиз отпрянула, Анненков отпустил ее пальцы, повернувшись к старику.

– Вона полыхает, – как ни в чем не бывало продолжал тот, тыча крючковатым пальцем в тусклое оконце.

– Я хочу посмотреть, – Анненков сделал движение, чтобы подняться.

– Нет, нет, Алеша, нельзя, – протестовала княгиня.

Но бывший ротмистр (в Тарутино Алексей узнал, что за Бородинскую баталию ему сразу присвоено звание полковника) все же настоял на своем и, придерживая рану, опираясь на руку Лиз, вышел на крыльцо. Все, кто находился в русском лагере, как один тоже вышли на улицу и смотрели в сторону Москвы. Она полыхала. Страшное зарево стояло над городом, переливаясь всеми цветами радуги. Послышались крики ужаса и плач.