Виктория Дьякова - Маркиза Бонопарта

– Что же это?! Что же такое?! – спрашивали, обращая свои взоры к военным, мужики и бабы. – Неужто пропадем мы все? А?

Склонившись над клюкой, старик спросил у Лиз, утерев слезинку с подслеповатых глаз:

– Как же так, матушка? Я с батькой твоим на турка ходил, двух Егориев солдатских имею, а вот знать не знал, что у нас на Руси солдатушек, оказывается, нехват. Коли ж мало вышло войска, чтобы остановить Аполиена ентого, чего ж мужичье не кликнули? Все бы пошли! Я б и то пошел, коли мне хотя бы дубину дали, или бы косу свою взял – все одно чем шеи-то лиходеям рубить…

Услышав упрек, Лиз склонила голову и закуталась в шаль, Алексей теснее прижался к ней.

– Ничего, дед, – княгиня, казалось, едва выговаривала слова – так перехватило у нее горло от жалости к Москве. – Ничего. Отплатим мы французу за все. Пусть потешится. Все же мы стоим здесь: и ты, и я, и главнокомандующий наш, и у всех сердце заходится. И армия у нас есть, и сила будет… Вот тогда и рассчитаемся. Скоро уже. Погоди.

– Да я-то погожу, – ответил со вздохом старик. – Он бы погодил маленько, Аполиен-то…

– Тебе надо вернуться в дом, – Лиз повернулась к Анненкову, заботливо поправляя повязку у него на груди. – Прохладно делается. Идем?

Алексей кивнул, но едва они зашли в сени, как он неловко обнял ее, прижав в полутьме к влажной, бревенчатой стене. Горячие, страстные губы коснулись ее шеи…

– Алеша, увидят, увидят нас, – прошептала Лиз, но дыхание ее замерло.

– Кто увидит? – ответил он. – Дед твой, солдат? Пусть смотрит… – Он поднял голову, глаза его, потемневшие, яркие, взглянули в лицо княгини. – Сашка Голицын нам избушку сыскал. Говорит, недалеко, на озере стоит, брошенная. Жил там, видно, отшельник какой, да ушел ныне… Пойдем туда, Лиз…

– А ты уж и Сашку Голицына послал, чтоб время не терять, – не скрыла улыбку Лиз, проводя руками по его широким, сильным плечам.

– Я не посылал – он сам. Помнит, как у него на съемной квартире в Петербурге встречались с тобой тайком, когда от императорских соглядатаев деться некуда стало… Его Михайла Ларионович с Карлушей Толем послал позицию у Тарутино осмотреть, так вот он и осмотрел, и Михайле Ларионовичу – хорошо, и – нам. Идем, идем, Лиз! Истосковался я… – Он снова сильно прижал княгиню к себе.

Серебряная заколка, сдерживавшая на затылке длинные, тяжелые волосы Лиз, выскользнула, и они вуалью упали вперед.

– Так рана же, Алеша, – попыталась возразить княгиня, сама ощущая, как тает ее сопротивление…

– Ты о ране не думай, – усмехнулся он, – она мне не помешает… Так придешь? Сейчас же…

– Приду, – выдохнула княгиня…

Когда Анжелика, разыскав наконец доктора Шлосса, – он ставил горчичник простудившемуся сильно генералу Барклаю, – привела того в госпитальную избу, где оставила Анненкова, гусарского офицера там не оказалось.

– Где же раненый, которому плохо, – недовольно поморщился немец, поправляя очки. – Стоило ли отрывать меня от дела, мадам? – выговаривал он Анжелике по-французски.

На печке, занимавшей половину горницы, зашевелились и вскоре показался дед, который, потирая нос, с удивлением воззрился на Шлосса.

– А чаво надобно, любезный? – спросил он скрипуче. – Али кого?

– Где полковник Анненков? – четко разделяя на западный манер слова, спросил у того доктор. – Куда подевался?

– Так куды он подевался, – пожал плечами дед, – я того не знаю. Вот схватил одежу свою с ентими, с эполетами, значит, и ускакал. Они ж молодые – шустрые. Ускакал – и все. А куды – не сказывал. Вы если голодны, так на столе там старуха моя молока справила, каравая медового, а в печи – щи… Кушайте на здоровье, – невозмутимо говорил дед, снова укладываясь на полати. – Ну а я сосну, покуда они обратно не примчались. – С печи послышался монотонный храп.

Река Нара у Тарутино неглубока и неширока, правый берег ее – нагорный, крутой и высокий, а левый – пологий, окруженный лесами и врезающимся в них множеством небольших озер. У одного такого озерца, чистого и мелкого – так что каждый камушек на дне видно в воде, – и расположился крохотный домишка с двумя окошками, заколоченными досками, который и отыскал вездесущий сообразительный штаб-ротмистр Сашка Голицын.

Вокруг озера густо разрослись ивняк и осока. К избушке по самой воде вели деревянные мостки. Княгиня Лиз, приподняв подол платья, осторожно ступила на них и, вскрикнув, чуть не упала в воду – у самых ее ног плеснула гладкая, блестящая выдра и, показав княгине мелкие острые зубки, скрылась в осоке. Лиз засмеялась.

Весь противоположный берег Нары золотился в закатных лучах. По темно-серой озерной ряби бежали розовые блики. Осторожно пройдя по мосткам, Лиз подошла к избушке и тут ее снова обрызгали – прохладная вода попала на лицо, и не успела Лиз опомниться, крепкие сильные руки – те, которые она узнала бы всегда, пусть даже мир перевернется и покатится в бездну, – подхватили ее и перенесли на сушу…

– Мадам Лиз, – услышала она негромкий голос, и Анненков наклонился к ней, целуя ее висок. – Я вас здесь жду…

– Ты сумасшедший, Алешка, – Лиза слегка ударила рукой по новеньким полковничьим эполетам, поблескивающим на его плечах, и прислонилась щекой к мягкой морде барса, свисающей впереди.

Алексея снова зачислили в лейб-гвардию, и он вернул себе прежний алый мундир, который в самом начале войны так легко поменял на коричневый, ахтырский…

– Ваша светлость сама убедится, что рана – ерунда, и ее наслаждение нисколько не пострадает от происков французских кирасир, – засмеялся он. – И даже артиллеристов…

– В этом я как раз не сомневаюсь…

Душистое свежее сено, набросанное в полутемной горнице на полу, приняло их обоих. Лиз успела заметить, как голубеют в свете тонких розовых лучей, пробивающихся в щели между досками, еще не увядшие васильки.

Несколько мгновений Алексей молча смотрел на нее – темные волосы упали ему на лоб. Сумрак, царящий вокруг, передавал ему запах женщины, знакомый ему с юных лет: нежный аромат персиковых и клубничных саше, которые служанки всегда добавляли в воду для княгини, смешивался с горьковатым, тревожащим душу запахом полыни и ковыля крымских степей, где прошло детство Лиз, – немного солоноватый привет Черного моря, соединенный с тем болотным и сырым воздухом, что ни с чем не спутаешь, с воздухом Петербурга…

Мягкая, податливая трава повторяла изгибы прекрасного тела княгини – Алексей провел рукой вдоль выреза на ее платье, почувствовав щекочущее прикосновение кружев и упругость выступающей груди… Сияние ее волос окаймляло дивный овал лица, который не портили серые тени от многих бессонных ночей, проведенных в госпитале. В этот момент его любовь к ней граничила с болью…