Иван Наживин - На рубежах южных (сборник)

На околице московской колымаги расползлись во все стороны. Царская колымага, распространяя вокруг себя священный ужас, уже стучала своими золочеными колесами по неровной, бревенчатой мостовой Белого города. И ломали встречные головы: куда это царь-батюшка надумал? И, когда подворотила колымага ко двору Матвеева и сияющий хозяин – он был уже дома – в золотном кафтане с хлебом-солью встретил высокого гостя внизу высокого крыльца, всё так и ахнуло: «Айда Артамон Сергеич!.. Отец-то, бают, шти лаптем хлебал, а он вон куды маханул!.. Вот тебе и тихоня!..»

Царь медлительно поднялся на высокое, изукрашенное резьбой и живописью крыльцо великолепных каменных хором своего любимца, опираясь на посох, вошел в светлые, расписные сени, где прижимались к стенам всякие чада и домочадцы. Царь милостиво кланялся на их низкие поклоны.

– Вот сюда, государь… – сиял Матвеев. – Милости прошу…

Царь вошел в обширный, светлый, весь увешанный зеркалами, парсунами и картинами фряжского письма, покой. Он весь уставлен был золоченой иноземной мебелью и коврами устлан пушистыми. Дородная, величественная Евдокия Семеновна, сзади которой держалась скромно какая-то девица, с золотым подносом в руках низко склонилась перед высоким гостем.

– Добро пожаловать, великий государь…

Царь принял золотой кубок меду и – чуть не выронил его из рук: пред ним в нарядном летнике и в телогрее с откидными рукавами стояла та, о которой так тосковало его сердце. Он быстро справился с собой.

– Здравы будьте, хозяин, и ты, хозяюшка… – ласково, радостный, проговорил он. – А я и не знал, Сергеич, что у тебя дочка есть… Да какая красавица!..

Наташа вся вспыхнула, и темные глаза ее просияли.

– То не дочка, великий государь… – отвечал Матвеев. – Это воспитанница моя, дочь Кирилла Полуэктовича Нарышкина, Наталья Кирилловна…

– Вот что!.. Я и не знал… – сказал Алексей Михайлович. – Ну, будьте же здравы все… И ты, Наталья Кирилловна… Дай Бог вам на новоселье всякого благополучия и в делах ваших скорого и счастливого успеха…

И одним духом, по обычаю дедовскому, он осушил кубок и, опрокинув, показал всем, что в кубке не осталось ни капли. Хозяева, сияя, низкими поклонами благодарили дорогого гостя.

– Ну а теперь ведите меня, показывайте хоромы ваши… – говорил царь. – Вот теперь ты, Сергеич, как следует устроился… А то жил Бог знает как… К чему это пристало?

– Невысокого рода мы, государь… – отвечал Матвеев. – И не пристало мне тягаться с высокородными. Только чтобы из твоей воли не выходить, государь, и построил я ceбе эти палаты, чтобы твоему величеству порухи не было… Это вот столовая палата… Там, на хорах, мусикия играть у меня будет…

Наташа шла с Евдокией Семеновной сзади. Как он постарел, как раздобрел, как поседел!.. Мелькнул в мыслях образ молодого витязя с огневыми глазами, князя Сергея Одоевского, который часто, слишком уж часто на лихом скакуне ездит все мимо двора их в алом зипуне, в кафтане златотканом, в белой, опушенной соболями, епанче… Нет, то все же обычное, – да и запретное: женат князь… – а тут: Великий Государь, Царь и Великий Князь всея Русии, Великия, Малыя, Белыя, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский и проч… и проч., и проч.,

Глаза ее сияли, как звезды…

Русь закипала из края в край. Посланцы Степана Разина – большинства из них он и в глаза никогда не видал, ни слова с ними не говорил, никуда их не посылал, – работали с неусыпным усердием по градам и весям и читали людям грамоты атамановы, которых он никогда не писал. Там шептали эти шептуны, что идет атаман на бояр, на дворян, на приказных людей, чтобы всяк всякому на Руси ровен был, чтобы все было у всех обчее. В другом месте уверяли эти шептуны народ, что идут казаки с царевичем и что даст этот царевич народу православному хлеба вволю во всем полную волюшку и жизнь легкую и радостную. Там поднимали они черный люд за Никона, неправедно от бояр страждущего, в других местах ополчали они темноту против новшеств никонианских с яростью, инородцев поднимали против русских притеснителей, а раскольников за веру святоотеческую… Годилось в дело все – только бы раскачать, только бы повалить, только бы ослобониться…

И разгоралась иссушенная тяжкими невзгодами безбрежная русская степь со всех концов, взволновалось до дна, замутилось огромное царство мужицкое, морем бурным вздыбило оно под ударами грозовой тучи, что с Волги-матушки над ним заходила…

В глубокой старине, хотя и очень скудно, но зато и вольно жило русское крестьянство: не по нраву пришлось в одном месте, можно идти в другое. Правда, эту свободу перехода в наше время склонны очень преувеличивать. Если по закону и по обычаю крестьянин это право в старину и имел, то это не значит, что это право он всегда использовать мог. Перевезти целое хозяйство – как бы убого оно ни было – с одного места на другое – это совсем не то же, что переехать с одной квартиры на другую. Тут и скотинка, и снасть всякая, и ребята малые, и могилки родительские, и привычка, а главное, тут нужны деньги, чтобы на новом месте приладиться и пустить корни, а денег-то у мужика как раз никогда и не было. Уже Герберштейн отмечал, что были в его время землевладельцы, которые, несмотря на все «порядные» грамоты, заставляли мужика работать на себя шесть дней в неделю – уже в XVI в!.. Это показывает, как, легкий на бумаге, нелегок был в жизни для мужика этот переход на другое место. На такое передвижение он решался только тогда, когда на старом пепелище совсем уж терпежа не хватало. Но, конечно, старый Юрьев день этот – 26 ноября, по первопуточку, – для него, сироты, все же был известным подспорьем в его тяжкой доле, в его роли колонизатора русской, все еще порожней земли, ее дикого поля. Известные преимущества, как справедливо замечают некоторые исследователи этой эпохи, имел Юрьев день и для землевладельца даже: пока стоял Юрьев день нерушимо, землевладелец мог какого-нибудь нерадивца или кабацкого завсегдатая просто согнать со своей земли, а после отмены вольного перехода все, что ему, бедному, оставалось, это только допекать неисправного мужика штрафами да пороть его…

Первое время, на заре русской истории, землевладельцы старались превзойти один другого привилегиями и льготами, чтобы приманивать на свои земли работных людей, но уже в сороковых годах семнадцатого века стало тесно, они стали жать мужика так, что московское правительство вынуждено было у тех, кто уж очень допекал крестьян, земли отбирать и записывать на великого государя; сверх того помещик – на бумаге – должен был выплатить мужикам все, что он у них забрал противозаконно, а в вотчинах земля и крестьяне отнимались у жестокого землевладельца и передавались его родственникам, «добрым пюдям». Да и после издания Уложения 1649 года за крестьянином оставалось право перехода, но теперь он был обязан поставить на свое место другого, что, конечно, было весьма трудно: ибо там, где не сладко пришлось дяде Яфиму, не сладко было бы и дяде Якову. Это-то мужики понимали… И потому, если дяде Яфиму приходилось уносить ноги, то он не особенно заботился, кто будет на его месте, и давал тягу так, чтобы и следу его было не найти. В этом отчасти помогали ему и сами землевладельцы, а в особенности на украинах подальше от Москвы: так как за беглых в казну платить ничего не приходилось, то землевладельцы, обманывая московское правительство, весьма охотно принимали и укрывали их. А ежели приезжало, пронюхав, начальство с ревизией, то землевладельцы, чтобы прибедниться, отправляли на некоторое время в леса не только беглых крестьян, но даже и своих, часто целыми деревнями. А пройдет гроза, снова мужички возвращались к господину и трудились на него по мере сил…