Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 2

– У меня есть ответ Карамзину. Это – чаша причастия. В ней всё: слово, материя и воля. План, средство и цель. По невесомым молитвам пресуществляется тяжёлое вещество.

– Всё это так, – холоднее, чем следовало бы, ответил я. – Но не приближает к познанию шестерёнок этого божественного механизма.

– Шестерни! – воскликнул он и всплеснул руками. – Знаю я этих искателей. Гармония орбит Кеплера, платоновская музыка – всё это попытки найти соотношение передаточных чисел между мнимыми случайностями бытия. Раньше кометы носили ангелы, сегодня вы можете исчислить импульс, простите за каламбур, небесного тела. Познание – не только в науке, но ваша наука хочет утвердиться как водочный откупщик в околотке и монопольно узурпировать познание. В итоге вы никого не подпускаете к слону, а сами держите его за хвост. Поэтому слона вы никогда не постигните. А если досконально изучать всё, что лезет у него из-под хвоста, то недолго прийти в отчаянье. Посему чистая наука неизбежно приходит к ужасным выводам и чудовищным изобретениям. Я не шучу: вся ваша наука, выросшая из алхимии, суть то же, но методы её иные. Они – хотят повернуть всё вспять, и даже чашу причастия опрокинуть. Как хлеб и вино пресуществляются в благодать духа – им мало. Они желают знать, как им божью благодать омертвить материальными благами. Как пролить на землю миллионы пудов небесной манны. Только это не принесёт счастья, а лишь горделивую пресыщенность – и миф всемогущества. И тогда люди останутся наедине с демонами.

Я напомнил, что сам он ещё в Мегиддо употреблял те же слова, на что он бросил, что слова хотя и те же, да суть под ними разная. Вера – одна двигает горы.

– Вот они и ищут язык своей главной молитвы.

– Не молитвы! Гордыня не позволяет им молить помощи у Бога – они взалкали командовать Всевышним! В юности мне попалась книга Флудда, где он высказывал идею струны, протянутой от земли до неба, в ней он видел гармонию, но я задался вопросом, кто играет на ней? Способен ли человек, имеет ли он право посылать небу свою симфонию? Этот вопрос стал последней каплей перед моим обращением к мистикам. И что я нашёл там? Страсть заставить ангелов плясать под тамбурины дикарей. Однако довольно о том.

– Что ж, вы устали, но мои силы не на исходе, – рассмеялся я через силу, – ибо солнце, даруя свет, даёт нам и бодрость духа чувствовать себя всесильным.

Он только покачал головой. Я спросил, передал ли он тайному обществу найденные манускрипты, и не удивился, услышав отрицательный ответ.

– Неужели вас никто не тревожил?

– Кроме вашего Прохора? – странно усмехнулся он. – Я ведь неспроста расспрашивал о нём. Должно вам знать, что свой манускрипт я отыскал тут же, в Лавре, среди устарелых и ветхих фолиантов, и потому теперь с опаской отношусь ко всякому, кто лезет в библиотеку – а ну как это посланец от Голицына или того превыше? И вот ещё что. Мне ведь это всё одно ни к чему, а они раньше или позже доберутся сюда. Я решил отдать всё вам. Вы вольны делать с этим, что угодно.

– Я приехал получить совет, что делать мне с моими находками, а вы обременяете меня своими? Что ж, не скрою, как учёный, я охотно приму их для изучения, но как лицо, состоящее на… – я запнулся.

«А на какой же службе я состою? – подумал вдруг я. – И вовсе – состою ли на службе? Я не член академии, но занимаюсь академическими изысканиями, я не дипломат МИДа, но исполняю доверительные миссии к монархам, я не числюсь в военном ведомстве, но обещал Орлову разведать кое-какие связи…»

– Простите, – недоуменный голос Серапиона вернул меня из мира размышлений.

– Впрочем, неважно. Давайте же скорее сюда, пока вы не передумали.

Мы отправились к нему в келью. Пока он перекладывал вещи в сундуке, добираясь до ценных раритетов, я прочёл на стене греческое слово «скиндапс» и спросил, он ли начертал его.

– Я. Знаете, что оно означает? – глухо раздалось из деревянного ящика.

– Нет. И желал спросить о том, – невольно почти крикнул я.

– Ничего. То есть буквально. Знаете, сам Иоанн Дамаскин, философ и писатель, равных которому найдётся немного, некогда принял здесь постриг. Так он в своём сочинённом тут труде «Диалектика» выдумал это слово, как пример ничего не обозначающего. Я обнаружил начертание в его келье, что сохранилась и поныне.

– Но вы, конечно, наполнили его каким-то смыслом?

Он медленно и протяжно вздохнул.

– Он размышляет о звуках членораздельных и нет, о звуках значащих и незначащих, приводя это слово как пример последнего, до которого философии нет дела, ибо та рассуждает лишь о смыслах. Но что философу с греческим ухом незначащее, то его латинскому собрату по гильдии усладит разум. Существуют законы природы, которые действуют прямо, и действия, производимые при посредстве разума. Всё, что мы не можем распознать как разумное, мы приписываем природному. А то, что измыслил разум, словно бы выпадает из природного обращения.

– Некоторые и самому разуму приписывают природную основу, связывая таким способом их в единое целое при самом общем рассмотрении.

– И я сторонник единства сущностей, но от обратного: полагая логос и в самом языке природы. Для философа «скиндапс» ничего не значит, ибо в нём не заложено разумного смысла, но разве не может существовать механизма более высокого порядка, который именуем мы законом природы, где слово действует без преломления разума? Помните, мы говорили о пустоте? Пустоте в трёх измерениях пространства. Мы в состоянии их пощупать нашим разумом. Но представьте себе, Алексей, что мы лишены некоей иной меры, кою нельзя исчислить аршинами или четвериками – другого первопричинного свойства большого мира, который объёмнее нашего. В материальности его нет, но это не значит, что его нет совсем. Труднее всего узреть пустоту, труднее всего осознать её существование, не видя контура сосуда, окружающего её. Но пустота для нас – это жизненный эфир для других. Воздух для рыбы – смертельная пустота, а для нас – источник существования. Как верно рассудили вы о необходимости математически измыслить некое связующее звено, но вы рассуждали в границах материи, я же…

– Что же это за сущность? Не тяните, ради всего святого.

– Да ведь вы и сами знаете. Это измерение слова, логоса. Измерение познания, мысли, идеи. Измерение побуждения, воли, желания.

– Нельзя сказать, что мы совсем не осознаем мира идей!

– Осознаём, но не осязаем. Большое усилие разума и движение духа необходимо, чтобы представить то, чего нет. У нас только пять чувств, но разум строит нам шестое и остальные, сколько их ещё могло бы быть. Мы осознаём мир идей по частям, разрозненными кусками, это лоскуты, за которыми мы не зрим единого покрова, охватывающего весь мир.