Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 2

– Не всё так скверно. Единого Бога мы ведь уразумели. Хотя он неизмерим и непознаваем.

– Надеюсь, вы искренни в своём рассуждении, но не точны. Ведь Бог явлен нам в Откровениях. И общается с нами языком событий.

– Древо познания – то измерение, кое первые люди могли ощущать непосредственно.

– Вы точно следуете моей нити. Или, вернее, нити Боэция Дакийского, – с этими словами он вручил мне старую книгу, – который утверждал, что наш язык лишь отражает мир, тем отличаясь от языка первичного, что отображал его во всей полноте. На своём языке мы говорим не о самом предмете, а о тени предмета. Почему – вопрос особенный. Каким-то образом люди заступили за черту, ведшую, вероятно, к разрушению самой основы мироздания – жизни. Господь умерил наши способности, или возвёл барьер между частями мира, ограничив вселенную людей пространством и материей, лишив её измерения идей. По счастью, за нами осталась способность ткать чувства, способные познавать. Некоторым нужен движитель науки, другим непосредственное вхождение в область прямого познания.

Я предпочёл не спрашивать, какому пути предназначен каждый из нас. Убеждение в том, что его путь короче и прямее, сохранилось в нём неизменным.

– Наука выведет нас. Не сейчас и не скоро. Впрочем, это моя вера.

– Наука поработит нас. Вспомните книгу Еноха. Кто дал нам магию знаний? Ангелы, падкие до женщин – прельстившиеся телесным. Чтобы иметь рабов, поставлявших бы им земные блага, они обучили людей таинствам науки: от агрономии до астрономии, подменив истинные таинства. Они – демоны ада, заставившие нас прокладывать туннели во тьме подземелий. Они дали нам инструменты для дробления скал, и мы радуемся, что быстрее можем копать дальше вглубь в свете новых газовых фонарей при помощи усовершенствованных мотыг. А мы сотворены летать! Летать, Алексей! Если осознаем своё рабство и выйдем на свет. Нам не нужны их мотыги и фонари, якобы делающие наше прозябание под землёй счастливее! Мы могли бы воспарить к свету сами! И нет, нет. Мы – можем! Надо лишь отречься от нашего наследства. Но сперва следует хотя бы сменить направление и двинуться не вниз, куда копать немного легче, а вверх, зная, точнее, веря, что солнечный свет там. И там есть, где расправить крылья.

Рукой он указал на горизонт, где готовилось уже встать солнце мира, ночь совсем кончилась, а с нею и наши беседы, Серапион спешил к заутрене.

– Так кто же бился в последних битвах? И кто победил?

– Добро или зло? То, что в лечебных дозах добро, в больших – яд, – ответил он спокойно, словно бы мы говорили сейчас о чём-то обыденном. – Огонь, обогревающий жилище добр, но может и спалить это жилище. Но пепел удобрит оливу, и снова станет добром. Продолжить можете сами. Надеюсь, мои свитки помогут вам.

Затянувшееся прощание выдавало взаимное наше предчувствие: нам не суждено более увидеться.

Краткий доклад Прохора выдавал такое его разумение: мы ведём военные действия.

– Карнаухов отправлен в Константинополь под конвоем надёжного человека, брат мой там приглядит, чтобы он не забыл уплыть в Одессу. Надёжному тому человеку дадено семь рублей турецкими деньгами и кинжал в четыре рубля, в чём имеется расписочка… Артамонова словили третьего дня. Содержат в старой каменоломне. У входа – пара часовых. Выкрасть его – дело нехитрое. Что до Голуа, то его дважды возили из консульства, какие-то места глядеть, но всякий раз возвращали. И, вот ещё что, о библиотеке… Сдаётся, что молчание ваше никому не нужно…

Дожил! Ладно Беранже, но теперь и Прохор без двойного смысла в своих речах не обходился. Я с каким-то благоговением принял протянутую мне драгоценную рукопись «Silentum…» словно взял своё будущее наконец в свои руки, за миг до того готовые схватиться за голову. И секретарь мой, лукаво улыбавшийся, кажется, догадывался о настоящей этой для меня ценности.

– А вся библиотека мне не по зубам-с – охраны дюже много, – сетовал он. – Там уж недели три работа кипит днём и ночью-с, и сам Себастьяни лично ходит присматривать. А возят всё на разных кораблях, понемногу, на один-два пробрался, пять с полтиной истратил на матросню, а всё выследить трудно-с!

– А что ты в Лавре пытался присвоить? – неожиданно для него спросил я.

– А кодекс ангелов, – без запинки отвечал он. – Да не себе присвоить, а вам, то есть, Обществу вашему. Да и то ладно, что немцам не достался. Приятель-то ваш спохватился, и отобрал-с.

– Почему ты его называешь кодексом ангелов?

– Не я – немцы его искали, вот я и подумал, что важная, должно, вещь…

Выдав ему немедленно два золотых, я велел отложить книжную охоту, потребовав готовить побег Артамонова. Поначалу на лице Прохора застыл немой вопрос, зачем это нужно, но он оставил его при себе, удовольствовавшись выданной мной наградой, и поведал, что место, где держат художника, дурно, так что долго там он не протянет, и, как натура нервическая, сдохнет от скуки. Тут же принялся развивать он идею, что египетские фрески взялись от того, что художников запирали внутри пирамид, и те от нечего делать тешили своё тщеславие будущими шедеврами. Мне стоило труда прервать его нелепые рассуждения.

– Тебе задача, пока я буду с Карно по душам беседовать: разведай обстановку, как лучше его освободить. Попробуй передать ему записку, а лучше на словах, мол, пусть держит язык за зубами, особенно про находки князя. На всё про всё тебе неделя, четыре соверена и три шкалика с раствором Либиха.

– Красок бы ему принесть, да много не надо, там натура одна, чёрная.

– Вот бери её и рисуй, где мой любимый француз обосновался.

Вёрстах в сорока вверх по Нилу вёл тот новые раскопки. Барка одолела эту дистанцию за непостижимые два дня и три ночи против течения, ветра и умения гребцов подгадывать ночлег к большому селению, где, если изредка выпадет такой случай, по контракту должны были получать они свежего мяса.

Подымаясь на берег, я заметил несколько полуобтёсанных гранитных камней и остатки древнего крыльца. Я увидел на самой первой скале колоссальную рельефную картину самого древнего Египетского стиля, изображающую две женские фигуры в покрывалах, стоящие перед Анубисом. С трудом я мог разобрать кое-что из начертания двух фараонических имён. За этою скалою открылась мне гробовая пещера с отличными героическими рельефами, легко забелёнными; тут я мог разобрать имя Фараона Рамзеса IV. Издалека мне почудилось какое-то движение там, наверху, и это развеяло последние сомнения, идти ли туда.

Целый ряд пещер открылся мне в полувысоте горы. Достигнув её, я увидел обширные и живописные каменоломни. Сознавая, что местность сию могу я более никогда не посетить, я решился осмотреть здешние примечательности, тем паче что Жан-Луи вполне мог обретаться в одной из пещер. Сопровождавшие меня арабы запалили факелы, потому как свет не проникал дальше комнаты, имевшей пятнадцать шагов в поперечнике. Пещера, в которую я вошёл, настоящий спэос, столь же совершенный, как и в Бенигассане или в Элетие; все стены были покрыты изящными рельефами, видимыми только на правой от входа стене, остальные были замазаны штукатуркой, снятие которой покажет ещё лучше сбережённые картины. Те, которые видны, представляли земледельческие сцены; стада пасутся и резвятся по лугам; волы орут землю; ослы бредут навьюченные хлебом и плодами; всё это обрисовано и раскрашено очень живо. В средней стене я обнаружил закруглённый ниш, поддерживаемый двумя колоннами по бокам; они, вероятно, принадлежали к греческой эпохе, потому что капители колонн украшены аканфовыми листьями, а не лотосовыми и пальмовыми. Тут же находился погребальный колодезь.