Рональд Уэлч - Рыцарь-крестоносец

– Окружен, франк, окружен! – услышал он, как по-арабски – на языке, который он знал почти в совершенстве, – завопили сарацины.

Но Филипп не внимал голосу рассудка. Почувствовав себя снова на ногах, он бросился вперед, на врагов. Но как только он ступил на раненую ногу, боль дала о себе знать, и юноша едва не упал. «Ранен, – стучало у него в мозгу, – я ранен. Это конец». Но и сейчас Филипп отказывался смириться. В последний раз поднял он свой меч для битвы. Стоявший прямо перед ним турок испуганно отскочил назад, но Филипп не удержался на ногах и, промахнувшись, опрокинулся наземь.

Тяжелая нога наступила на его запястье, и меч вывалился из разжавшихся пальцев. Филипп застонал. Подтянув к груди одно колено, юноша попытался поднять голову. Но теперь шлем казался ему таким тяжелым, что он не мог оторвать голову от земли. Тогда Филипп растянулся на земле во весь рост и больше не двигался.

«Все кончено», – снова подумал он. Странно, но близость смерти не испугала его. Несмотря на плачевность положения, в котором оказался Филипп, он даже почувствовал некоторое удовлетворение от того, что может, наконец, дать отдохнуть уставшим членам. Конечно, они не оставят его в живых, снова думал он, и снова эта мысль не привела его в ужас. Огромная невыносимая усталость, и только усталость, владела всеми чувствами юноши. Он спокойно ждал, пока кто-нибудь из проклятых нехристей снимет с него шлем, этот надоевший тяжеленный стальной бочонок, и турецкая сабля полоснет его по горлу.

Вдруг грубая рука тряхнула его за плечо, и Филипп почувствовал, как его поднимают на ноги. Кто-то развязывал ремни на его шлеме, и внезапно яркий свет брызнул ему в глаза, и он, вскрикнув от неожиданной и невыносимой рези в глазах, зажмурился. Но все же, как было чудесно освободиться из душной, раскаленной стальной темницы. Филипп вдруг вспомнил, что не снимал шлем на протяжении всего дня, и это показалось ему почему-то таким забавным, что он даже слегка улыбнулся.

Когда он открыл глаза, то увидел вокруг себя темнокожие лица, с любопытством смотрящие на него, и смутно услышал, как кто-то пробормотал на арабском что-то насчет его молодости. Но, к его немалому удивлению, никто не трогал его.

Когда же до слуха юноши донеслись следующие слова, он подумал, что неправильно истолковал их смысл – настолько трудно было в это поверить.

– Султан Саладин приказал мне привести рыцаря в его палатку.

Рука турка крепко взяла его за плечо, и Филипп, почти теряя сознание, послушно повернувшись, пошел вослед колонне пленных рыцарей-христиан, осторожно переступающих через трупы своих собратьев, вослед длинной колонне обезоруженных и отчаявшихся людей.

Пройдя несколько шагов, Филипп покачнулся и без сил рухнул на землю под тяжестью своей кольчуги. Его уже не интересовало ни настоящее, ни будущее. Сознание покинуло его еще недавно могучее, а сейчас лишь бесконечно усталое тело.

Придя в себя, Филипп обнаружил, что стоит рядом с Жильбером в длинной линии взятых в плен христианских рыцарей с поникшими плечами и подгибающимися коленями, до такой степени удрученных сознанием своего поражения и нечеловеческой усталостью, что у них даже не было сил поднять глаза.

Перед юношей раскинулась ровная площадка, а слева от него мусульманские рабы спешно разбивали небольшой пестрый шатер. Рядом, прямо на земле сидели люди, перед которыми стояли серебряные подносы с рядами стеклянных бокалов дамасской работы. Где-то в глубине души Филиппа поднялась тупая боль при виде этих хрупких сосудов, наполненных пенящимся шербетом, любимым напитком на Востоке.

«Возможно, – подумал он, – это всего лишь утонченная пытка, придуманная турками, чтобы унизить своих пленных», – и, встряхнувшись, постарался взять себя в руки. Но тяжелая сталь кольчуги не давала ему расправить плечи, к тому же сейчас он остро чувствовал ноющую боль в ноге и в первый раз взглянул на свою рану. Стальные кольца оказались в этом месте разорваны, и кровь темным ручейком струилась по ноге.

Вдруг по линии христиан пробежал ропот, и Филипп поднял голову. К палатке вели Ги Лузиньянского, Рено де Шатильона и двух Великих Магистров, а с ними – всех выживших влиятельных баронов королевства. Ги в этот момент держался с беспримерным достоинством; его красивое лицо было величественно и спокойно. Рено шел нахмурившись, с расправленными плечами, его черная бородка воинственно торчала вперед.

Наступила тишина. Рабы выполнили свою работу и исчезли за палаткой.

Четыре огромных мамлюка, обнаженные по пояс, заняли свои места слева и справа от выхода шатра; каждый держал в руках кривую турецкую саблю.

Турки окружили пленных крестоносцев, и из шатра вышли блистающие роскошью одежд эмиры.

На несколько шагов впереди них выступал высокий мужчина стройного телосложения с тонкими, аристократическими чертами лица, выдававшими в нем сельджука самого высокого происхождения. Присмотревшись, Филипп узнал в нем турка, с которым сражался почти у самого Святого Креста. С удивлением он понял, что это, должно быть, и есть сам султан Саладин.

Саладин молча осматривал ряды своих пленников. В осанке его сквозило какое-то спокойное достоинство; лицо не выражало ни гнева, ни волнения, ни триумфа победителя. Ни богатством одежд, ни оружием он не выделялся среди других эмиров, но во всей его фигуре читалось столько скрытой силы и властности, что даже Филипп почувствовал невольное уважение к этому человеку.

– Итак, мы снова встретились, сир Рено, – тихо проговорил Саладин.

Рено де Шатильон выступил вперед, вглядываясь в лицо Саладина. Он знал, что ему нечего ждать пощады, да он и не рассчитывал на снисхождение. Ведь именно он спровоцировал эту войну, первым разорвав мир с Саладином, и грабил турецкие торговые караваны. И Саладин поклялся перед всем народом отомстить Рено.

Но Рено, несмотря на все свои недостатки, отнюдь не был трусом. Он гордо расправил плечи, злобно оскалившись навстречу Саладину.

– Неверующий турок, – бросил он в лицо Саладину и презрительно сплюнул перед ним на землю.

Саладин на мгновение прикрыл глаза. Потом все так же спокойно вынув свою саблю, покрутил ею в воздухе. Рено крепко стоял на ногах, закинув голову назад, следя за сверканием сабли со стоическим мужеством. И вдруг лезвие опустилось ему на голову, и он упал, истекая кровью. Два сельджука подошли к распростертому на земле телу и выразительно пнули его.

Каждый удар сарацин, сопровождавшийся тяжелым дыханием, болью отзывался у Филиппа в сердце, и он закрыл глаза, чтобы не смотреть на эту сцену.

Когда он снова открыл глаза, изуродованное тело Рено уже уносили, а его безжизненные ноги волочились по земле, оставляя глубокий след в пыли.