И. Болгарин - Адъютант его превосходительства

– Не было ли в дороге каких происшествий? – нетерпеливо спросил Кра­сильников. – Никому не попадал документ в руки?

Лицо Топоркова задергалось, на шее вздулись жилы, он закричал Кра­сильникову:

– Слушай! За кого ты меня считаешь?

Фролов подошел к Топоркову, положил ему на плечо руку, негромко и примирительно произнес:

– Извини нас, товарищ! Понимаю, что обидно тебе слышать такие слова. Но будь на нашем месте – спросил бы то же самое.

Весь день чекисты вызывали в кабинет начальника оперативного отдела людей, имеющих хоть какое-то отношение к операции «Артиллерийская заса­да». Резников, который поначалу относился ко всему этому спокойно, к ве­черу вдруг сказал Фролову:

– Боюсь, что вы что-то не то делаете, товарищи! Враг-то один! Кто он

– неизвестно! А подозрением травмируете всех работников оперативного от­дела!.. – Он помолчал немного и добавил: – Вы уж извините меня, но так продолжать не следует!

…Вечером Фролов и Красильников шли по длинным штабным

Коридорам. Нещадно дымя козьей ножкой, Красильников говорил Фролову:

– Нет, не нравится мне этот начальник оперативного отдела.

По-моему, он как та редиска – только сверху красный… Я его, как только мы вошли, на подозрение взял. Ты заметил, я ему асе время в глаза смотрел, а он ни разу на меня не глянул. И вокруг него, заметь, все та­кие. Прапорщики, поручики, а заместитель – полковник…

Фролов взял Красильникова за руку, внимательно посмотрел на него и ласково, доверительно сказал:

– Есть у меня, Семен, вот какая мысль. Посоветуюсь с Мартином Янови­чем, и предложим тебя на начальника оперативного отдела армии. Вместо Резникова. Как смотришь?

Красильииков остановился, часто заморгал глазами:

– Ты что… всерьез?

– А почему же? Происхождение у тебя самое что ни на есть пролетарс­кое. Ненависти к белым хоть отбавляй. Нюх на врага, как у борзой…

– С грамотностью у меня не шибко… – сокрушенно вздохнул Красильни­ков,

– Вот поэтому в штабах нашей республики и сидят бывшие поручики да полковники, Семен, – с болью в голосе произнес Фролов.

И они снова – у шаг в шаг, плечо в плечо – зашагали по коридору.

24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жестким, безжалостным солнцем степи на многие версты про­тянулись окопы первой линии – излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землей и колкой пылью. Еще на рассвете эти окопы при­надлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышен­ность, откуда били пулеметным и винтовочным огнем. Подсолнухи тоже при­нимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие

– с обитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежа­ли на черной выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклевывали их.

Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, бес­порядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелька­ющие среди стеблей подсолнечника запыленные, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.

– Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! – умоляюще просил его лежащий рядом командир полка.

Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала го­род. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.

Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим подломанным подсолнухом – такая же конопушная, круглая. Красноармеец вы­колупывал из подсолнуха молочно-белые семечки – пухлогубый, рассеянный, похожи? на теленка.

«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь – и наверняка этот красноар­меец будет убит, – подумал полковник Львов. – А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет вино­вен в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерс­кая честь?

«Война! У нее свои законы, – пытался он примириться со своим сердцем.

– На войне всегда кого-нибудь убивают. Сегодня – его, завтра – меня». Но эти мысли о войне оказались беспомощными, за них невозможно было спря­таться от себя, от суда совести, от сознания ненужности всего, чему он отдал свои годы, свою жизнь… «Свои в своих… русские в русских… Я властен над жизнью этого паренька, над жизнями сотен таких же вот моло­деньких, русоволосых, светлоглазых, доверчиво глядящих на мир… Впро­чем, и он, этот паренек, властен надо мной. Значит, мы обречены на неви­димую связь, на невидимую власть друг над другом. Значит… Но что это я? – одернул себя Львов. – Что это я? К чему? Зачем?» Резким движением убрав бинокль от глаз, он повернулся к командиру полка и, глядя на него воспаленными глазами, приказал:

– Немедленно готовьте батальоны к атаке!

Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокри­чал с раскатистым, командирским «р»:

– Пр-рикр-рыть пехоту шр-р-апнелью!

Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.

Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокри­чал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:

– Пушки – к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..

На огневой позиции артиллеристов повторили, команду, передавая ее от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.

– Беглым!.. Огонь!..

Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками – при откате…

Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан.

Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов.

Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпа­лись, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю, наблюдая, как впереди вновь и вновь вспухала и оседала земля дымом, огнем и пылью. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноар­мейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним – теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, дождем сыпа­лись вниз головки и стебли подсолнухов, оседала рыжая пыль. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнес: «Вот! И все-таки я те­бя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплевываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал коман­дир полка.