И. Болгарин - Адъютант его превосходительства

Коля бросил мимолетный взгляд на Кособродова. Хотя тот молчал, по его гневному, укоризненному взгляду Коля понял, что говорит не то. И осекся. Глотнул воздуху, собираясь с мыслями. И вдруг рассмеялся. Давясь смехом, заговорил:

– И что это я вам тут намолол?! Это же все во вторник было… Ну да! Во вторник мы пассажира везли. А вчера ж среда была?.. – Коля посмотрел на Щукина невинно-обалделыми глазами и снова спросил: – Вчера среда бы­ла, госп…

Волин коротко взмахнул кулаком – Николай отлетел к стене и, схватив­шись руками за живот, медленно сполз на пол. Глаза ему застлало слепо­той, а в горле забился, так и не сумев вызваться наружу, крик.

Щукин брезгливо поморщился и, повернувшись к Кособродову, уперся в него тяжелым взглядом.

– Семья большая? – спросил он загадочно, и злорадная усмешка косо пе­речеркнула его губы.

– Чего?

– Семья большая, спрашиваю? – продолжал странно усмехаться полковник Щукин.

Машинист молча и угрюмо смотрел на Щукина, и подбородок у него чуть-чуть подергивался то ли от обиды, то ли от недоумения.

– При чем тут семья? – хрипло произнес допрашиваемый.

– Она вас может больше не увидеть! – Щукин порывисто встал, подошел поближе и, в упор уставясь в машиниста, доверительно произнес: – Кособ­родов! Как только мы начнем вас допрашивать по-настоящему, вы скажете все, слышите? Но отсюда уже никогда не выйдете. Мы не освобождаем ка­лек… Подумайте об этом. – И, словно потеряв к машинисту и его помощни­ку всякий интерес, Щукин подошел к двери и властно позвал: – Надзира­тель!

– Здесь, ваше высокоблагородие! – Мгновенно появился на пороге надзи­ратель и, еще не успев прогнать с лица равнодушной заспанности, встал навытяжку.

– В тюрьму их! – громко скомандовал Щукин, показывая на арестованных. …Домой полковник Щукин пришел поздно ночью. Был он усталый и хму-

рый, как бы вобрав в себя всю тяжесть дня. Он чувствовал, что и в разго­воре с Кольцовым, и при допросе машиниста Кособродова он потерпел пора­жение. Но больше всего его удручали дурные предчувствия, что это только начало, что теперь он стал утрачивать власть над волей и судьбами людей. И от этого Щукин почувствовал себя одиноким и беспомощным.

Он взглянул на дверь, ведущую в Танину комнату. Под дверью лежала желтая и тонкая, как соломинка, полоска света. Щукин в раздумье остано­вился, откашлялся и постучал.

– Папа? – удивленно и, как показалось Щукину, недовольно спросила Та­ня, приоткрыв дверь. – Уже очень поздно.

– Прошу прощения, но ты ведь не спишь, – возразил Щукин. – Нам надо поговорить, Татьяна! К тому же днем мне некогда. Так что придется тебе выслушать меня сейчас.

– Ну что ж… – спокойно согласилась Таня и отступила от двери. Только сейчас Щукин заметил, что пальцы дочери выпачканы землей.

«Видно, возится по ночам с цветочными горшками. Какая блажь!.. Вот так и мать ее блажила… – подумал он с досадой. И внезапно сухо и сдер­жанно сказал дочери:

– Вчера ваш знакомый капитан Кольцов ввязался возле ресторана в пьяную драку. Из-за женщины.

В широко раскрытых глазах Тани мелькнуло удивление.

– Дрался?.. Из-за женщины?.. Тут какая-то путаница. Ошибка…

Таня не могла поверить в то, что обычно сдержанный и обходительный Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это слу­чилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.

– Нет, Таня, никакой ошибки, – стоял на своем Щукин. – Поговорим спо­койно.

Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-по­корный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал нужным сказать.

– Вспомни, Таня, маму, – воззвал Щукин к самой чувствительной струне ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. – Ты уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению, воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и взгляды. Точно так же и с тобой… – Он выразительно взглянул на дочь – Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно недвижны, лицо

– необыкновенно красивым и чужим. «Откуда у нее эта безбоязненная отчуж­денность? – на мгновение испугался Щукин. – Не от слабости же! Тогда от­куда? От любви? Неужели?» Но вслух, храня на лице маску строгого отцовс­кого благодушия, продолжил: – Да, я никогда не стеснял твоей свободы. Долг – это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед всеми – это мой выбор… И все же есть вещи, которые невозможно допус­тить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я до­пустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, – Щукин глубоко вздохнул, – он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.

Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.

– Он не может быть распущенным, папа! – горячо заговорила Таня. – Это не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. – Не вста­вая со стула, Таня вся подалась к отцу: – Позволь мне самой поговорить с Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.

– Нет! – с силой произнес Щукин. – Я готов еще раз повторить, что ни­когда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в край­них случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым. Если ты нарушишь этот запрет… ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхо­да. – Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами…

Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.

– Таня! – Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо, но она отстранилась. – Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом… Спокой­ной ночи! – Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.

Таня сидела, все так же опустив голову. Лица – не было видно, а поза выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный события­ми день третье поражение…

Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от ее света лицо Фролова казалось усталым и изможденным. Заложив руки за спину, он отошел от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз, знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте: