Томас Костейн - Черная роза

Уолтер запомнил, что поверх платья на ней была накинута туника красивого синего цвета. Было заметно, что ее переделали из платья взрослой женщины, но в этом не было ничего удивительного. Даже в самых зажиточных семействах одежду передавали от взрослых — детям и от богатых людей — бедным. Уолтеру казалось, что цвет туники полностью совпадал с цветом глаз девочки и одежда ей очень шла. Головку девочки плотно облегал капюшон из горностая, завязывавшийся под подбородком шнуром из синего бархата.

Даже в юном возрасте у Ингейн был острый и непочтительный язычок. Она свободно разговаривала с леди Хильд, что было удивительно для такой маленькой девочки, и часто громко хохотала. Ингейн разогрелась от горячего молока, щечки ее порозовели, глаза засверкали. Уолтеру никогда в жизни не приходилось видеть такой прелестной девочки, и не было ничего странного в том, что он был ею совершенно покорен.

Девочка с любопытством рассматривала комнату и временами поглядывала на Уолтера. Было похоже, что ей не очень понравилось то, что она увидела, потому что она сказала, скривив чудесные губки:

— Дом такой маленький. Он не такой красивый, как Трес-слинг.

— Ты права, — ответила леди Хильд. — По сравнению с Тресслингом или Булейром дом кажется очень бедным.

— Наш замок — самый большой во всем мире. В нем шесть башен.

Уолтеру хотелось возразить ей, потому что девочка сказала неправду. В замке Тресслинг было всего две башни, и он с трудом удержался, чтобы не поспорить с Ингейн.

— У моего отца сто лучников и пятьдесят всадников тяжелой кавалерии.

Тут уж Уолтер не мог больше сдерживаться.

— В Тресслинге всего двадцать лучников и только десять всадников, — вмешался он.

Девочка холодно взглянула на него, и Уолтер пожалел, что произнес эти слова.

— У этого мальчика очень дурные манеры, — заметила Ингейн. Потом она задала вопрос матери: — Как называется ваш дом?

— Герни. Это очень старый дом. Нам известно, что он стоял еще во времена великого короля Альфреда.

— Короля Альфреда? Я никогда не слышала о короле Альфреде. — Девочка задумалась. — Теперь я вспомнила, как отец говорил о Герни. У вас нет лучников и конных всадников. Вы — саксы.

— Да, дитя мое, мы саксы.

— И мы этим гордимся! — воскликнул Уолтер.

— Ну, — сказала, помолчав, Ингейн. Она не сводила взгляда с Уолтера. — Тут уж ничего не поделаешь, правда? Вы мне понравились. А как зовут этого мальчика?

— Его имя Уолтер.

— Значит, он Уолтер из Герни. Мне нравится его имя. У него всегда локоны или вам приходится завивать ему волосы? Мои волосы вьются от природы.

— У Уолтера волосы вьются сами.

— Вы знаете, — сказала девочка, опять помолчав, — он очень похож на кузена моего отца, графа Лессфорда. Как вы считаете, он будет таким же красивым, как и граф, когда вырастет? Мне все же кажется, что ему следует причесаться.

Потом Уолтер видел девочку довольно часто. Ингейн иногда снисходила до того, чтобы поговорить с ним, и, несмотря на высокомерный тон, мальчик чувствовал, что он ей нравится. После встречи с ней Уолтер всегда грустил, потому что она ясно давала понять, что не считает его себе ровней. Но вопреки этому встречи с Ингейн были светлыми моментами в его скучном и неярком детстве.

— Уолтер, — сказала мать, — теперь, когда твоего отца больше нет, мне кажется, что я должна рассказать тебе все. Ты должен все знать.

Уолтер взволнованно посмотрел на мать и подумал о том, как с годами ухудшается ее память. Она ему рассказывала о себе и об отце много раз, и каждый раз это был один и тот же вариант. Уолтеру эта история была известна до малейших деталей. Он поднялся, потому что следовало выполнить обычный ритуал. Вульфы уже не было в комнате. Он проверил все двери — открывал их и закрывал, чтобы убедиться, что за ними никто их не подслушивает, — и даже подошел к окнам.

Когда мать начала рассказывать давно знакомую историю, юноша выслушал ее с новым интересом, надеясь, что после смерти отца она сможет рассказать сыну что-то новое.

— Твой дед был против нашей любви. Против Рауфа и меня. Рауфу было двадцать два года, а мне еще не исполнилось шестнадцати лет. Мы оба были знатного рода, я была наследницей Герни, поэтому наш брак мог быть равным. Но Рауф был из семьи захватчиков-норманнов, а во мне текла чистая кровь англосаксов. Отец ничего не желал слышать о нашем браке. Он поклялся, что его дочь никогда не выйдет замуж за иностранца. Можешь себе представить, что он называл моего Рауфа иностранцем! Как и его отец, Рауф родился в Булейре, и до этого многие поколения их семейства тоже жили там. Но отец ненавидел норманнов и никогда не смог их простить за поражение в битве при Гастингсе. — Мать глубоко вздохнула. — Но потом пожаловали монахи с крестом. Они требовали еще одного крестового похода, чтобы помочь доброму королю Людовику Французскому. Я помню, как они установили деревянный крест высотой в тридцать футов и подожгли его. Туда пожаловали люди изо всех окрестных мест, и один священник рассказывал нам о том, что он видел в Святой Земле. Мне хотелось подняться и кричать, как это делали мужчины, что Гроб Господень не может больше оставаться в руках еретиков! Я радовалась, когда Рауф один из первых выступил вперед и поцеловал крест. Если бы он этого не сделал, я бы не смогла продолжать его любить! Я вместе со всеми громко пела песню «Старик с гор». В тот день более двух сотен наших мужчин приняли клятву крестоносцев.

Как всегда, в этом месте наступила длительная пауза. Мать пока не сказала Уолтеру ничего нового, и он почувствовал, как в нем зрела неприязнь к крестовым походам. Их было слишком много, и они принесли людям столько страданий. Уолтеру хотелось рассказать матери, что в Оксфорде студенты непочтительно отзывались о крестовых походах. Желавшие участвовать в них не считались образцом для рыцарского подражания. В университете даже употребляли выражение «он хочет побыстрее удрать подальше от жены в крестовый поход». Никто не желал выслушивать рассказы возвратившихся крестоносцев. Все они походили друг на друга. Крестоносцев даже стали называть «старыми кувшинами» и болтали, что головы у крестоносцев набиты арабскими блохами. Порой про человека, побывавшего в плену, говорили: «У него на заднице выжжен крест». Именно так сарацины клеймили пленных христиан.

Мать продолжила свой рассказ:

— Они были такими смелыми и добрыми, эти молодые люди, поклявшиеся завоевать Священный Город. Они маршировали с крестами в руках, и на их лицах было выражение преданности святому делу. Мы понимали, что, наверно, вернется один из пяти, потому что так бывало и раньше. Люди умирали от жажды и голода, или их убивали во время сражений. Если кто-то попадал в руки сарацинов, то их ждала еще худшая участь. Часть пленных превращали в рабов или живьем сажали на кол. Им оставалось так мало жить, и они были такими молодыми! — воскликнула мать. Голова у нее склонилась, и она опять погрузилась в молчание. — Спустя девять месяцев после их отъезда в наших окрестностях родилось восемнадцать детей, и ты, сын мой, стал одним из восемнадцати. На остальных детей никто не обращал внимания, потому что такие вещи случались и раньше. Но я была из хорошего семейства; вокруг было столько сплетен и пересудов, что сначала я думала, что умру от стыда. Но я всегда верила: когда Рауф возвратится, мы с ним поженимся. Ему должно было повезти, потому что так желал наш Господь и Пресвятая Дева Мария. Поэтому я выдержала упреки отца и ходила с гордо поднятой головой. — Последовала еще одна традиционная пауза. — Рауф вернулся только через четыре года. Когда он приехал сюда, то привез с собой жену!