Михаил Зуев-Ордынец - Последний год

— Айвика, милая, зачем ты это сделала? — закричал Андрей. Она услышала его голос. Маленькая ее рука поднялась, скользнула по его щеке, мягко легла на губы и упала тяжело на пол. Она еще пыталась улыбнуться Андрею, но глаза ее уже закрывались устало, безмятежно и спокойно, как у засыпающего ребенка. Андрей поднял на ладонях ее голову и начал осыпать поцелуями мертвое лицо.

В кромешной тьме — луна еще не взошла — Македон Иванович и отец Нарцисс копали могилу. Айвику хоронили рядом с братом на редутном кладбище. Когда могила была готова, капитан и монах вошли в часовню. 3десь, на полу, около тела девушки сидел Андрей. Горела одна свеча перед иконой Николая-чудотворца, похожего на индейца. Монах опустился на колени и начал читать молитву, болезненно морщась и держась ладонью за раненую, раздувшуюся щеку. Когда он кончил молиться, Македон Иванович тронул Андрея за плечо:

— Пора, Андрей Федорович…

Андрей не ответил, не шевельнулся. Отец Нарцисс и капитан подняли тело Айвики и понесли его к могиле.

Что было дальше, Андрей помнил плохо, как в бреду или как в чаду после угара. Душевная слепота и глухота отгородили от него весь мир.

Притихшие, подавленные, они вернулись в избу. Капитан вытащил из конторки редутный журнал и тяжело, надолго задумался, закрыв лицо ладонями. Потом вдруг заторопился, вытер перо о волосы, подул на него и начал писать, читая вслух написанное:

— Редут Береговой оставлен гарнизоном не под насилием неприятеля, но единственно от изменений государственных.

— Пиши, Македон, от измены государственной, — сказал сурово отец Нарцисс. — Правду пиши!

— Молчи, монах! — прикрикнул Македон Иванович. — На то есть повеление государя императора! Не нам царей осуждать!

Русский флаг, снятый капитаном с редутного флагштока, лежал тут же, на столе. Македон Иванович поцеловал его и бережно уложил в свой дорожный мешок.

— Вот и все! — выпрямился он, завязав мешок. — Все в полном порядке, как у бобров на плотине! Снимаемся со всех видов российского довольствия! Прощай, отец Нарцисс, не вспоминай лихом.

Монах всхлипнул и припал залитым слезами лицом к плечу Македона Ивановича. Они крепко трижды поцеловались. Потом отец Нарцисс подошел к Андрею и его поцеловал трижды

— Прощай, сыне. Не тужись шибко. Тоска, что волк, — загрызет.

Андрей не ответил. Едва ли он слышал слова монаха.

— Мешки на плечи, Андрей Федорович! Живым манером! — тоном приказа крикнул Македон Иванович.

Андрей вздрогнул и сунул руки в мешочные лямки.

Сразу же за ручьем, снабжавшим редут водой, они вошли в лес, в буреломное его бездорожье. Путь через густое чернолесье, да еще ночью, был раздражающе мучителен. На каждом шагу встречались завалы, не замерзшие еще болотца, предательские ямы и валуны, заросшие папоротниками. Особенно трудно было продираться через частые кустарники, путавшие ноги и бившие ветвями по лицу. Они шли напролом, а не прорубались, как обычно, в лесной чаще, чтобы не оставлять за собой слишком явный след. Поэтому Македон Иванович шумно обрадовался, когда они выбрались, наконец, из леса. И тут, на опушке, они услышали, как сзади них хрустнула ветка под чьей-то ногой. Капитан остановился, Андрей, ткнувшись в его заплечный мешок, тоже встал, обернувшись в сторону опасного звука. Македон Иванович потянулся было к ружью, но с той стороны донесся успокоительный свист, а затем кто-то запел;

Македон Иванович затаенно рассмеялся и снова пошел.

От лесной опушки начался подъем в горы. И сразу же с вершин подул холодный и резкий ветер, взъерошивший густую шерсть на загривке Молчана, единственной собаки, взятой в поход.

Македон Иванович подставил ветру лицо, понюхал и сказал недовольно:

— В горах идет снег. Худо это. Завалит перевалы.

Он обернулся и посмотрел вниз. Посередине бухты чернел «Сюрприз». В лунном свете бриг жирно лоснился, будто высеченный из черного мрамора. А залитый луной редут был виден ясно, до последней тесины на крышах, видно было даже медное распятие, врезанное над воротами палисада. Капитан снял шапку, закрестился на распятие и замер с рукой, не донесенной до лба. Тяжелый грохот стократным эхом повторился в горных ущельях и обвалом скатился обратно на побережье. Над редутом взлетело странное дымное облако, похожее на гигантское кольцо. Догоняя и не догнав его, медленно поднялись в воздух бревна и целые венцы стен. Когда они стремительно рухнули на землю, видно стало, что развалины редута горят жарко и жадно. Бриг, получивший удар взрывной волны в борт, дергался на якорных цепях.

— Пятьдесят пудов пороху, шутка сказать, — тихо и горько проговорил капитан. Он отвернулся, и плечи его странно затряслись. Андрей понял, что капитан плачет, но он не нашел в себе сил успокоить и утешить верного друга. В душе его были разброд и смятение. Он лишь подошел к Македону Ивановичу, положил ему на плечо руку и тихо пожал.

— Самые счастливые годы мои на редуте прошли, — глухо, не оборачиваясь, сказал Македон Иванович. — Великое счастье, Женину любовь, узнал я здесь.

— А кто же взорвал редут? — спросил Андрей, глядя на пожар.

— Отец Нарцисс, больше некому Он после нас на редуте остался. Абрек какой отчаянный. Олютело его сердце, а ведь был что овца.

— Посмотрите-ка, Македон Иванович, это не отец ли Нарцисс едет? — потянул Андрей капитана за плечо. Тот быстро обернулся.

Прямо под ними была лесная просека, та единственная дорога отступления, о которой говорили Андрей и капитан в начале ночи. По просеке, освещенной пожаром, мчалась собачья упряжка.

— Он! — посветлело лицо капитана. — Собак моих узнаю и скуфейку вижу.

— За ним наверняка погоня будет. Не догонят?

— Черта лысого догонят! Мои собаки сто верст без кормежки бегут… К овечкам своим поехал. Простота человек. Эх, отче преподобный, не свидеться нам боле, чую.

На этот раз капитан уже не отвернулся, чтобы скрыть холодные стариковские слезы, снова заструившиеся по его щекам. Не утирая их, он сказал:

— Пойдемте, Андрей Федорович. Более нам с вами нечего терять. И легок будет теперь наш путь.

На востоке показалась холодная бледно-зеленая полоса, что в этих широтах означает зимний рассвет. И хорошо, что начало рассветать. Подъем стал круче, и подниматься приходилось по полному бездорожью. Ни тропки, ни даже следа звериного. Зимою на голом камне зверю нечего делать.

Теперь и равнодушный ко всему Андрей почувствовал, что ноша тяжела, очень тяжела! Плечи уже саднило, как обожженные. Знакомая, привычная боль! За пять аляскинских лет плечи Андрея редко отдыхали. А сейчас он был даже рад этой боли. Она ослабит душевную боль, помешает думать. Не надо ни о чем думать! Македон Иванович прав — больше нечего терять! Лучше позвать Молчана и ласково поговорить с ним, затеплить радостью умные собачьи глаза. Но Молчан бежал где-то стороной, обшаривая каждый камень, каждый редкий куст, пропадая надолго и появляясь всегда неожиданно.