М. Любовцова - Пирамида Хуфу

В поселке их хижины находились поблизости, и они перебрасывались приветствиями и иногда просто говорили по душам, вспоминали прежнюю жизнь. Однажды Нахт расхохотался, и Руабен, пораженный, молча смотрел на него и не узнавал, так изменилось его лицо.

— Ты думаешь, я всегда такой угрюмый, как голодная гиена? Эх, друг! В этой распроклятой жизни люди так меняются, что родные не узнают при встрече. Уж не воображаешь ли ты, что у тебя на лице все время радость?

Руабен невольно улыбнулся.

— Наверное, у тебя характер помягче, я же злее тебя. Да ты временами думаешь: Осирису было бы больше по душе, если бы Ахет Хуфу поменьше угнетала людей. Зачем живому богу такая гора? Строили же его предки поменьше, пониже и попроще.

Руабен опасливо оглянулся:

— Не наше это дело — говорить о живом боге.

— Зато наше дело ломать спину и падать от голода. Умный ты мужчина и мастер на все руки, а этого недодумаешь.

— А если и додумаю, что из того? Ты додумал, но идешь в такой же муке на гору, как и те, кто недодумал, — с досадой ответил Руабен.

— И это верно, — с горечью согласился Нахт.

Проходили дни, и где-то иногда в сознании теплилась надежда, что пройдут эти безрадостные времена и они вернутся домой. Но пришла еще неприятность, которая была в их положении особым злом. Жесткие ячменные лепешки, составляющие основную еду в их убогом рационе, с каждым днем становились тоньше и меньше. Чеснок, лук или редька не могли насытить мужчин, выполняющих нечеловеческую работу.

В один из таких дней, когда рабочие, пошатываясь, спускались тихо с салазками, Руабена поразил непривычный яркий блеск внизу, под навесом. Он смутно догадался, что, вероятно, сам царь любовался на свою любимую пирамиду, и блеск исходил от его носилок, украшенных листовым золотом.

Вместе с царем там стоял и чати. Хемиун за многие годы видел всяких строительных рабочих, но теперь он внимательно смотрел на их движение и хмурился все больше. Группа их нестройно двигалась по насыпи.

— Почему они такие худые? Особых причин на это нет, распоряжений об уменьшении норм зерна не было, питание должно быть обычным, — вслух высказал свое беспокойство Хемиун.

Он отошел от царя и приказал позвать к себе начальника припирамидного поселения. Тот подошел встревоженный.

— Почему они у тебя такие костлявые?

— Начальник Дома пищи говорит, что убавили норму ячменя.

— Ты не думаешь, что они упадут и некому будет работать?

Начальник молчал, бледнея под взглядом Хемиуна.

— Тебе надо было заняться этим вопросом и выяснить точно, сокращены ли дневные нормы?

Хемиун не стал продолжать разговора, сумрачный, уселся в свои носилки и направился вслед за царем.

«Завтра наведем в этом деле порядок», — с досадой думал он. Однако он не предвидел, что события развернутся быстрее, чем он мог предполагать.

На следующий день во время обеда в поселке при пирамиде все с возмущением обнаружили, что лепешки по сравнению с прежней нормой убавились наполовину.

Худые, озлобленные, вечно голодные перевозчики и каменотесы, раньше такие молчаливые, теперь прорвались в полный голос:

— Нас совсем решили уморить! — кричали одни.

— Работаем, как быки, а кормят хуже собак... — возмущались другие.

— Скоро совсем не будут давать еды. Один чеснок да редька!

— Собак кормят лучше, чем нас!

— Братья! — вдруг раздался сильный голос Нахта. — Наши глыбы не увезет и пара быков, мы же должны поднимать их на огромную гору. Но хороший хозяин заботится о своих быках, когда пашет на них. Он бережет их и хорошо кормит, если они на тяжелой работе. Кто у нас хозяин? Зачем нас пригнали сюда? Зачем оторвали от родных, от детей? — слышался гневный голос Нахта в напряженной тишине. — Мы работаем тяжелее, чем любой бык, но нас не хотят кормить. Сколько наших братьев упало на этой горе, когда тащили глыбы сверх своих сил? Сколько из них умерло, надорвавшись от работы и плохой еды? Нас ожидает такая же участь. Пусть отпустят домой, к нашим семьям, если нет для нас еды! Пойдем, заявим об этом чати! Если не желают отпустить, пусть перебьют. Чем мучиться без конца на этой горе, лучше умереть враз...

— Пойдем! Все пойдем! — раздались голоса в толпе. — Веди нас!

— Идемте все! — сверкая жгучими черными глазами призывал Нахт.

И он сильно, порывисто зашагал к воротам, за ним потоком устремилась армия строителей Ахет Хуфу.

Руабен, слушая Нахта, забыл обо всем и чувствовал лишь непреодолимо властную силу призыва. Он двинулся за Нахтом, и они пошли рядом, впереди всех, и стража в воротах уже ничего не могла с ними сделать. Эта безоружная армия с сильными руками сверкала ненавидящими глазами вместо секир, и стражники отступили перед стихией гнева.

Начальник поселка пробовал защитить ворота, но людской вал отбросил его, и он, оглушенный, смотрел, как толпа выплеснулась на дорогу и, неудержимая, полилась к пригороду. Он не знал, что делать и, только собравшись с мыслями, послал двух стражников предупредить чати о бунте.

— Какое несчастье! Как на беду, всю стражу из поселка отправили с караваном в Ливийскую пустыню. Но кто же этого ожидал? Всегда все было тихо, спокойно! Теперь несдобровать! — жаловался начальник оставшимся стражникам.

Они вышли за ворота и беспомощно смотрели, как человеческий поток, извиваясь, быстро удалялся. В знойном слепящем мареве он становился все более слитным в своем красновато-черном цвете, в едином порыве...

Руабен бежал рядом с Нахтом, в толпе слышались восклицания, отдельные слова и тяжелое дыхание сотен бегущих. Свобода пьянила; опасность взрыва еще не представлялась, она была еще не видна. Но всем было ясно, что жить так, работать так дальше нельзя. В этом была их правота и сила. В душевном подъеме они не замечали палящей жары и жажды. Нахт между тем мучительно соображал, что он должен делать, куда он стремится и ведет за собой людскую массу? К чати! Он ведает всем строительством Ахет Хуфу. Вот уже скоро поворот дороги к дворцам, там же живет и Хемиун.

Руабен резко вскрикнул и остановился, схватившись за ногу.

— Что? — остановившись на секунду, спросил Нахт.

— Сильно ранил ногу!

— Перевяжи и догоняй! — Нахт снова устремился вперед, словно хотел скорее разрешить все вопросы, которые его мучили.

Руабен заковылял на одной ноге в сторону и упал. К нему из густой толпы пробрался сосед по хижине Маи. С размаху Руабен наступил на острую кость, и она глубоко вонзилась в подошву. Кровь лила сильной струей, смывая дорожную пыль. Маи отделил от повязки Руабена лоскут, но, прежде чем перевязать рану, осмотрелся. Заметив куст, оторвал несколько листьев и, закрыв ими рану, туго перевязал ногу. Руабен потерял сознание. Маи с тревогой смотрел на него. Толпа ушла уже далеко, закутавшись в облако пыли. Если бы они и пытались догнать, то не смогли бы.