Джон Боуман - Остров Демонов

— Садитесь, Бастин. Вам незачем стоять. Я лишился права оставаться наедине со своей дамой, — он говорил с няней, не спуская глаз с лица Маргерит. — Маргерит, они сказали мне, что ты скорее умрешь, чем выйдешь за меня замуж. — Девушка не отвечала и невидящими глазами смотрела в огонь камина. — Я бы не хотел, чтобы ты умерла, даже ради Нового Света. Будет лучше, если я больше не увижу тебя. — Она удивленно посмотрела на маркиза, а потом вспомнила, что его слова всегда были красивыми и учтивыми. — Маргерит, я однажды был груб с тобой и потерял все, что дорого для меня, как сама жизнь: твою любовь и доверие. Сможешь ли ты простить меня?

Маргерит занервничала. Он молил у нее о прощении, как лист, подхваченный ветром, которому безразлична собственная жизнь. Пьер же делал, что хотел: он появлялся, целовал ее и снова исчезал. «Пьер! — вспомнила она с головной болью. — Пьер!»

Боль не замедлила отразиться на ее лице и взволновала его.

— Что случилось, Маргерит?

Она провела рукой по щеке.

— Я не могу выйти за вас замуж, монсеньер. — Маргерит услышала его учащенное дыхание, и ей неожиданно стало жаль Турнона. Она подумала, что их чувства похожи своей безнадежностью… — Я не могу поехать в эти дикие земли, — сказала она гораздо мягче, чем в начале разговора.

— Причина только в этом… или во мне?

Нет! Причина не в этом! Я замужем. Я жена Пьера.

Она нервно встала, едва сдерживаясь, чтобы не сказать этого. Она не должна этого говорить. Сможет ли она вообще это когда-нибудь вымолвить?

Маркиз подошел к ней, взял за руку и легко сжал ее ладонями.

— Моя ошибка в том, что я никогда не ухаживал за тобой, моя дорогая. Пусть время исправит ее. Ты позволишь мне теперь ухаживать за тобой? — Она убрала руку и взглянула на него. — Не ласками, — торопливо сказал он. — Словами и нежностью. Раньше ты видела это только от доброй Бастин. Позволь мне любить тебя, Маргерит. Я пока не прошу тебя любить меня.

— Я не могу…

— Поедем со мной в Париж, Маргерит. Это не значит, что ты должна дать мне ответ. Поедем, и у тебя будет много отличных нарядов, как этого и заслуживает твоя красота. Ты увидишь двор и покажешь себя, ты будешь прекраснее их всех. В этом замке ты живешь как затворница.

— Милая! — услышала Маргерит молящий голос Бастин. Она знала о том, как пылко няня мечтала обо всем этом для нее. Девушка обошла скамью и стала лицом к камину.

«Если я окажусь при дворе, то смогу что-нибудь узнать о Пьере. Может быть, я смогу увидеть его дядю, хотя Пьер сказал, что он в тюрьме. Я даже могу обратиться с просьбой к королю…»

— Я уплыву в мае, — признался маркиз. — Ты поплывешь позднее — со своим дядей, когда для тебя уже будет готов дом. Мы с твоим дядей договорились, что венчание состоится до моего отъезда; но, Маргерит, это не обязательно… Я добьюсь твоей любви. Мы сможем пожениться в Новой Франции, когда ты приедешь ко мне. Первая свадьба в Новом Свете!

Маргерит обернулась и посмотрела на него, ее красивое лицо было решительным.

— Я поеду с вами в Париж, — сказала она.

На секунду он опустил глаза и глубоко задышал. Потом склонил голову.

— Вы вдохнули в меня жизнь, мадемуазель.

Особняк де Шабо на рю де Лион блистал великолепием среди более скромных и невзрачных соседей. Под покрытым орнаментом фасадом скрывались камни, такие же древние, как и благородная фамилия, построившая дом. Но широкие окна, мраморные лестницы, розовые башенки, заменившие сторожевые вышки, гордо говорили о том, что это была парижская резиденция фаворита короля, который, следуя вкусу своего величественного господина, внес изящество и пышность в архитектуру блестящего королевства. Дом фаворита короля. Бывшего фаворита…

Через комнаты, лишенные мебели и украшенные только великолепными картинами итальянских мастеров, она шла вслед за учтивым слугой. Она приостановилась возле нового камина: решетка, украшенная эмблемой с изображением саламандры, обвивавшей большую букву «Ф», показывала, что это подарок короля.

— Я разожгу камин, мадемуазель…

— Не стоит.

Слуга поклонился и вышел.

Монсеньер де Шабо, губернатор Бургундии и адмирал Франции, сидел за письменным столом. Глаза его были закрыты в болезненном раздумье. Плечи стариковски ссутулены под меховым плащом, волосы и борода стали совершенно седыми.

На столе перед ним лежало письмо. Очнувшись, он поднял его и прочел последние строчки.

«…и я должен умолять вас, моя дорогая, воздерживаться от любых действий ради моего восстановления или ради мести за меня. Должен признаться, что обвинения вышли за рамки…»

«Повержен! — подумал он. — Полтора миллиона ливров… конфискация имений… ссылка в Пуату, в дом жены…»

Он обмакнул перо и продолжал писать четким, ровным почерком; слова исходили прямо из его сознания, превращаясь в краткие и ясные мысли.

«…даже там, где они имеют под собой почву. Вспоминаю слова его Величества в Павии: Можно потерять все, кроме чести! И это у меня еще осталось, хотя они и ограбили меня. В тюрьме у меня было много времени для раздумий, и если бы это даже было возможно, Анна, я бы не вернулся ко двору. Что мне двор, если Франциск не будет улыбаться мне? Если бы бумаги прибыли из Турина… если бы двуличие Монморанси было доказано… если бы Пьер… Если! Если! Если!

Я знаю о ваших мужественных попытках защитить меня, и конечно, я понимаю, почему мы сейчас не видимся; но я умоляю вас, Анна…»

Он знал, как скорбь этого поражения повлияет на ее жизнерадостность, как она будет ненавидеть и страдать, как она будет сдерживать ярость даже во время всеобщего веселья, охоты или танцев, как она будет искать способы отомстить, обдумывая месть с неподдельной жестокостью. Он так давно знал и любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Пережить это будет труднее всего: знать, что она страдает из-за его поражения — его, который был ее союзником и возлюбленным с тех самых пор, когда впервые встретил ее на приеме у Франциска.

«Что бы я ни написал, это не поможет, — мрачно размышлял он. — Она будет продолжать бороться до тех пор, пока сама не будет уничтожена, пока сама не будет поймана в сети лжи, расставленные Монморанси так ловко, что до последнего момента никто ничего не подозревал. Все произошло так быстро, что у меня даже не было времени защитить себя!»

Столь неожиданный арест! Арест, которого он никак не ожидал. Быть призванным к ответу, лишенным титулов, удаленным от двора — все это адмирал предвидел… но Бастилия, Турнелль вместе с теми, кто был так предан ему, кто следовал за его звездой и разделял его победы… Подделанные документы… приносящая только вред защита адвокатов низкого происхождения… А Франциск даже не протянул ему руки! Хотя Анна, должно быть, омывала слезами его подушку и молила не верить Монморанси, обвинявшего ее в любви к адмиралу. Если бы Франциск согласился встретиться с ним, если бы он мог снова заглянуть в это живое, насмешливое лицо, поговорить с человеком, чей юмор и воображение он так хорошо понимал и любил — как легко было бы объяснить то, что случилось с ним, рассказать о жалкой зависти коннетабля, в которой король разобрался бы и высмеял в более счастливые времена, продолжая оставаться сильным, хладнокровным и безжалостным воином. Во сне, до того, как он просыпался в пустоте очередного дня, Шабо разговаривал с дружеским лицом, глядя в жизнерадостные глаза, слушая удивительный голос, говорящий о том, как ему не хватало уверенности в решающие минуты (о чем не преминул напомнить Монморанси). Вот почему Шабо никогда не приходилось защищаться от внутренних врагов: Франциск всегда сам предупреждал его о тех, кто жаждал его падения, Франциск, который видел людей такими, каковы они были на самом деле. Он видел людей насквозь — и на протяжении тридцати лет он доверял Шабо, даря самую высокую привилегию — свою дружбу. Какие же слова нашел Монморанси, чтобы превратить друга Шабо в холодного, выносящего приговор монарха? Причиной тому были не извращенные коннетаблем события в Бургундии. В это Франциск никогда бы не поверил. Шабо нет нужды грабить королевскую казну — она всегда была открыта для него, как и его собственная судьба была открыта для короля. Франциск знал, что Шабо скорее разорился бы сам. Причиной могла быть только Анна! И все-таки, перед Господом он был невиновен — они оба были невиновны, потому что стержнем их союза был король. Но для того, чтобы сохранить свою честь в любви, которую он так ценил, Франциску стало необходимо предать Шабо забвению.