Александр Дюма - Олимпия Клевская

— Как чувствует себя король?

— Более чем превосходно, граф. Ты ведь отослал своих людей, не так ли?

— У меня здесь только один камердинер — тот самый, которого ты видел; думаю, он сейчас занят, оказывает по долгу службы гостеприимство твоему.

— Двери заперты, верно?

— Разумеется. Так ты хочешь мне что-то сказать?

— У меня дело величайшей важности.

— Приступай же к нему.

— Тут вот что… Да, кстати, как поживает твоя жена? ;

— Очень хорошо.

— Тогда что за чертовщину мне говорили в Рамбуйе?

— Как, в Рамбуйе ходят толки о моей жене?

— Там только о ней и говорили.

— И что же именно? Не томи!

— Уверяют, будто ты хвалишься, что покинул ее.

— Трудно сказать, я ли ее покинул или она дала мне отставку. Но в конечном счете мы заключили договор о разрыве.

— Когда?

— Сегодня утром.

— И он подписан?

— Подписан.

— Все складывается превосходно. У нее еще не было времени привести договор в исполнение.

— С какой стати ты мне это говоришь?

— А ты не хочешь получить свою жену обратно?

— Я?

— Да; впрочем, об этом мы поговорим позже.

— Как? О чем ты, Пекиньи?

— Это так, подробность. И не надо мне было ее трогать, тут моя ошибка. Подробности, мой милый граф, должны оставаться на своих местах: если их сдвигают, это затемняет общую картину.

— Ну-ну, поговорим разумно, если это для тебя все-таки возможно.

— О, я очень серьезен. Но только, понимаешь, в этом положении…

— Каком еще положении?

— В том, в котором мы находимся. Это известие, что ты оставил графиню…

— А, проклятье!

— Не подозревай в моих словах ничего обидного, черт возьми, пожалуйста! Но, дорогой, графиня..

— Хорошо! Так что ты хотел сказать о графине?

— Это сама добродетель.

— Я убежден в этом, Пекиньи.

— Тогда зачем же было ее покидать?

— У нее тяжелый характер.

— Что тебе с того?

— Послушай, но это же меня тяготит, и еще как! Для меня это просто невыносимо.

— Потому что ты ее не выносишь.

— Да постыло это!

— Ах, дорогой, не стоит говорить о ней так дурно!

— Мне?

— Ты поступаешь неосмотрительно.

— Как, осмотрительность требует, чтобы я не отзывался дурно о своей жене?

— Да, это поставит тебя в затруднительное положение, когда придется к ней вернуться.

— Я тебя не понимаю.

— А между тем все совершенно ясно. Я советую тебе быть сдержаннее; если ты не последуешь моему совету, тебе же будет потом передо мной неловко. Но сначала скажи: мы можем быть вполне уверены, что здесь не найдется пары женских ушей, которые могли бы нас подслушать?

— Да, тысячу раз да, в этом можешь не сомневаться. Давай же, говори, а то я умираю от нетерпения, говори, я слушаю. Ну? Что еще не так?

— Видишь ли, оно не слишком удобно… произнести то, что я хочу тебе сказать.

— Ты меня встревожил. Что, король проведал о чем-нибудь?

— Насчет твоей жены?

— Насчет моей жены или любовницы.

— Скажи-ка, эта любовница, ты ее любишь?

— Конечно.

— Очень?

— Страстно.

— Дьявольщина! Это прискорбно.

— Что значит «прискорбно»? Прискорбно, что я люблю мою любовницу?

— Без сомнения; к тому же с твоей стороны нравственнее было бы любить жену.

— Говоря начистоту, дело вот в чем: жену я не люблю именно потому, что люблю другую.

— И эту возлюбленную, к которой ты пылаешь такой страстью, зовут…

— Олимпия Киевская.

— Олимпия Киевская! Мой бедный друг! Так ты говоришь, что безумно влюблен в нее?

— Без памяти.

— Ах-ах!

И Пекиньи почесал за ухом.

— Что ж! Тем лучше! — вскричал он вдруг. — От этого цена жертвы лишь возрастет!

— Какой жертвы?

— Ты пожертвуешь своей любовницей Олимпией.

— Во имя моей жены?

— Э, кто говорит о твоей жене?

— Ради кого же, по-твоему, я должен пожертвовать Олимпией, если не ради жены?

— Ну-ну, — промолвил Пекиньи, — успокойся, граф, надо же объяснить все до конца.

— Да уж конечно надо.

— Так вот, мой дорогой, тебе, разумеется, известно, что мадемуазель Олимпия Клевская играла Юнию — тогда, в тот вечер.

— Еще бы, мне ли не знать! Ведь это я привез ее из Лиона и устроил ей дебют.

— Ах, да, и я тебе немножко помог.

— В чем?

— Насчет этого дебюта.

— Верно. Однако к делу. Я сгораю от нетерпения…

— Ну, Олимпия играла так хорошо и она была так прекрасна, что кое-кто в нее влюбился, притом весьма пылко.

— Кое-кто?

— Да.

— А мне какое дело? Разве что… — граф внимательно посмотрел на Пекиньи. — Это, случайно, не ты ли?

— Ох-ох!

— Слушай, Пекиньи, я спешу сказать тебе это, потому что ты один из моих лучших друзей, и это причина, почему я не хочу причинить тебе ни малейшего огорчения. Я люблю Олимпию, и тебе должно быть довольно одного этого слова. Все определения, которые я мог бы присовокупить к нему, ничего не прибавят, не помогут, а может статься, и помешают выразить всю силу моей любви; поскольку же я ее люблю, я ее тебе не отдам.

— Друг мой, если бы речь шла всего лишь обо мне, мы быстро бы все уладили, но…

— Тогда о ком ты говоришь? — перебил Майи, встревоженный серьезным тоном собеседника.

— О том, мой воистину добрый друг, чьей воле в нашем прекрасном Французском королевстве не принято противиться. Речь, мой дорогой, идет о его христианнейшем величестве.

— О Людовике Пятнадцатом?

— О его величестве собственной персоной.

— О!

Господин де Майи смертельно побледнел.

— Король влюблен в Олимпию! — пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна.

— Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет — без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства.

— Слушай, Пекиньи, — заявил граф де Майи, — если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты — пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу.

— Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное.

— Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия — моя, и я оставлю ее себе.

— Вот еще!

— Впрочем, это все неправда.

— Как неправда?

— Король вовсе не влюблен в мою любовницу.

— Однако позволь, если я тебе это говорю…

— Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо!