Александр Дюма - Олимпия Клевская

— Позволит ли ваше величество мне, вашему верному и преданному слуге, высказать всю правду?

— Говори, мой добрый Башелье, говори… тем более что я и сам прекрасно знаю: ее величество, будучи, кроме всего прочего, холодной по натуре и темпераменту, еще и воображает, будто ублажать своего мужа — занятие, противное Небесам. Не правда ли, Башелье, ты именно это хотел сказать?

— О! Отчасти да, государь, признаюсь.

— Это простительно, Башелье. Господь превыше всего.

— О государь!

Тут на губах Башелье мелькнула легкая улыбка, которую даже сам Вольтер признал бы в достаточной мере безбожной.

Король заметил эту улыбку, и она навела его на размышления.

— Говори, — приказал он.

— Государь, то, что отметили ваше величество, наполовину справедливо, и темперамент у королевы вправду очень холодный. О! Иного и помыслить нельзя…

— Как это иного нельзя помыслить? — удивился король, сбитый с толку намеком Башелье.

— Да, государь, потому что любая другая женщина, будь она замужем за королем, да еще таким, как вы, то есть красивым юношей, который весь так и сияет молодостью, так и бурлит, переполненный силой и страстью…

Король снова покраснел, на этот раз от удовольствия и вожделения.

— В конце концов, — промолвил он со вздохом, — королева не то, что эта любая другая женщина, вот и все. Что ты хочешь, Башелье, вот такая беда.

И он снова вздохнул.

Башелье почувствовал, какую пустоту в укладе жизни короля несут последствия этой ночи.

Он не успокаивался, так как решил использовать возможность, которая по воле обстоятельств представилась ему.

— Это не важно! — заявил он. — Главное, что король несчастлив, и как же не прав был один мой знакомый офицерик из гвардии, когда он говорил, что счастлив, как король!

— А почему он это говорил? — спросил Людовик XV.

— Потому что, когда этот парень возвращался из Поршерона или из Сен-Манде, его ждала пара пухленьких ручек, распростертых для объятия.

Людовик XV нахмурил брови.

— И видите ли, государь, — продолжал Башелье, — что бы там святые отцы ни проповедовали, а молодость есть молодость, то есть золотое времечко, которое для королей проходит так же быстро, как и для всех прочих смертных.

Истина эта была столь неоспорима, что Людовик, обескураженный до глубины души, рухнул в кресло.

— Что делает ваше величество? — осведомился Башелье после нескольких минут молчания.

— Мое величество скучает, Башелье, — мрачно отозвался король.

Потом, поднявшись с места, он объявил:

— Но я не вечно буду скучать, Башелье, обещаю тебе.

— Ах, государь! Это вы доброе слово сказали.

— Значит, вы уверены, Башелье, что королева вовсе не больна?

— О государь, благодарение Создателю, в этом я готов поклясться, а впрочем, здесь есть врачи, они могут успокоить тревоги вашего величества, если есть в том нужда.

— Отлично. Башелье, поскольку королева отказывается исполнять долг note 55, с сегодняшнего дня вы больше не будете приносить мои туалетные принадлежности в ее покои.

Как только камердинер помог королю лечь в кровать и и проследил, как справляется со своими обязанностями дежурный, он тотчас ускользнул и, сияя, помчался к г-ну де Ришелье, спеша сообщить ему эту благую весть.

Так по вине каприза, вялости и недомыслия королевы, женщины не в меру честной, одна-единственная фраза изменила лицо всего царствования и судьбы Франции.

На следующий день утром, после довольно скверной ночи, проведенной на своем одиноком ложе, Людовик XV заметил среди придворных, собравшихся к его пробуждению, герцога де Ришелье.

Король был угрюм.

Если уж любое частное лицо, плохо выспавшись, оказывается не духе, то у короля на это еще больше оснований.

Он отказался ехать на охоту, отказался от утреннего концерта и к мессе отправился с самым рассеянным видом.

Поел король совсем мало и без удовольствия.

Но зато он много брюзжал.

Сходив посмотреть на своих лошадей, он нашел, что они выглядят плохо.

А между тем во всей Европе ни у кого не было более красивых коней.

То был дар турецкого султана и потомство английских лошадей, которых Дюбуа привез из Лондона, когда он ездил туда, чтобы добиться подписания договора о союзе четырех держав.

При виде этой ужасной меланхолии, постигшей короля, все трепетали. Король заболеет, сляжет? Неужели господин герцог Орлеанский встал из могилы, чтобы подсыпать ему яду?

Ведь, как известно, начиная с 1715 года, при любом недомогании Людовика XV тотчас разносился слух, что он отравлен господином регентом.

Король болен, ах, какой удар!

Сам он еще и слова не успел вымолвить, а весь Версаль из конца в конец уже облетела весть, что король заболел.

Повсюду можно было видеть придворных, тотчас напустивших на свои физиономии то же выражение, что было на лице короля, и все они бранили врачей.

Тем не менее около полудня король соблаговолил сесть на лошадь и Ришелье получил разрешение его сопровождать.

Для прогулки Людовик XV выбрал малый парк и поскакал в сторону прудов.

Ехал он подобно Ипполиту, повесив голову, не говоря ни слова.

К нему приблизился Ришелье.

— Государь, — сказал он, — простите мое усердие и мою преданность вам; возможно, мои слова оскорбят ваше величество, но мои побуждения оправдывают меня.

— Говорите, герцог, и не бойтесь досадить мне, — отвечал король. — Разве вы не один из моих друзей?

— Как вы добры, государь!

Ришелье поклонился, ткнувшись лицом в конскую гриву. Потом он заговорил вновь:

— Я вижу, что вашему величеству скучно.

— Это правда, герцог, — отвечал король, — но как вы заметили?

— Государь, король ваших лет и при вашей красоте, могущественный монарх с таким лицом, как у вас, не должен вот так склонять голову и угасшим взором смотреть себе под ноги.

— Ах, герцог! У каждого свои печали, будь он хоть королем.

— Вашему величеству угодно, чтобы я вас утешил?

— А что вы сделаете для этого?

— Прочту вам мораль, государь.

— О! Непременно вас выслушаю, особенно если речь идет о морали.

— А почему предпочтительнее, чтобы я говорил насчет морали, а не о чем-нибудь другом?

— Потому что мне известно, что обычно подразумевают под выражением «мораль во вкусе Ришелье».

— Значит, ваше величество позволит?

— О да, я вам приказываю: развлеките меня.

— Известно ли вам, государь, каким образом молодой человек достигает того, что глаза у него начинают сверкать, уста трепещут, а ноги становятся упругими?

— Герцог, возможно, что я этого и не знаю, но вы меня научите.

— Государь, — отвечал Ришелье, — я всего лишь простой дворянин, но в жилах у меня течет добрая кровь, и когда мне, как вашему величеству, было восемнадцать, я хоть и не был прекраснее ясного дня, то есть таким красавцем, как вы, однако мне выпало довольно счастья, чтобы не внушать отвращения прекрасным дамам.